Human

Клубков Ростислав

Human

Ростислав Клубков

Human

Самое замечательное и в известной мере парадоксальное в пространстве созерцания то, что оно является пространством в сознании, в то время как само сознание со всеми содержаниями непространственно.

N. Hartmann.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

УХО ДИОНИСИЯ

I

Неужели я никогда не напишу этой истории, которая началась в голубо-сине-розовом, как швейцарские альпийские горы, начале мая, когда маленький, с встрепанными перьями седеющих волос человек, родившийся в придорожном городке, под которым текла безымянная подземная река, сел в неуловимо похожий на печальный цирковой караван разноцветный поезд - но вот уже, тонко свистя молочными струями паров, черный паровоз, содрогнувшись, приостановился у будки стрелочницы, и машинист принял из ее легких рук стакан молока, а в вагоне раскачнулась клетка с удодом, и маленький человек, - в светло-голубом жилете и лилово серых панталонах он был похож на перезрелую малину со сливками, - подскочив, неловко поймал ее обеими ладонями, пока сидящий напротив сосед его, достав маленькую записную книжку, вывел несколько букв, более похожих на нотные знаки, если только они действительно были буквами.

Бородатый и долговолосый, в обметенном разноцветной пыльцой бархатном заношенном сюртуке, он выглядел совершенным демократом, а поезд начал снова медленно набирать ход, и утомленная проводница, внеся чай, неожиданно перекрестилась на окутанный в шевелящуюся стаю птиц православный купол с просквозившим ребром, - вздрогнув так, как будто ее били кнутом.

Во всяком случае, встрепанному человеку с удодом именно таким показался ее болезненный жест.

Он перекрестился ответно.

"А я, знаете ли, это - жид", - сказал бархатный сосед, весело поглядывая поверх перекошенных очков большим, моргающим и ярко-голубым глазом.

Она вышла, чуть пошатываясь и пожав подрагивающими плечами, - после чего в купе обнаружился еще один пассажир, ехавший, однако, с ними весь вчерашний день и всю ночь, неподвижно лежа навзничь на своей полке.

"Чайку?" - спросил бархатный сосед, подняв на руке стакан к его лицу.

"Да", - ответил тот равнодушным и звонким шепотом, похожим на отдаленное топотание, и бородач поставил сразу начавший, пошатываясь, греметь стакан у кончиков его пальцев.

"А ведь вы не еврей", - неожиданно сказал маленький человек.

"Не еврей", - смущенно согласился тот, внезапно и неуместно добавив: "А не выпить ли нам по этому случаю водочки?" - И здесь надо назвать маленького человека, потому что этот, казалось бы, незначительный разговор, сделал его вроде идущего по канату арлекина, так легко могущего упасть, разбив о землю хрупкую скорлупу костей.

II

Его звали Александр Клювин. Он был атеист. Это причиняло небывалую боль его душе и он благодарил Бога, что никто не видит этого ужаса, который был, как ископаемая рыба, у которой нет челюстей, а поверх внутренностей и мяса, вместо чешуи, сросшиеся зубья скелета.

Его нашел, в холодной мгле осенней зари, багряной, как руки прачки, лежащего в прутяной корзине, маленький, старый и невероятно тощий, опирающийся о костыль человек, как будто истаявший раньше своего серого сюртука, клетчатых штанов и цветного банта. Его грустное и очень морщинистое лицо было похоже на размякший под дождем кекс. Когда-то он танцевал в балете, не имея, впрочем, к этому больших способностей и слетев в прыжке с театральной сцены в трюм, потому что танцовщику надо видеть ногами, а не глазами, а ноги его были, к сожалению, подслеповатыми.

Став калекой, он уединенно поселился в провинции, открыл маленькую и убыточную книжную лавку и читал софоклова "Филоктета".

Ребенок, как агнчик, лежал на придорожном и скважистом, будто серый сыр, камне у его дома, на который, согласно преданию, вывалился мозг каноника, упавшего с лошади.

"Выбросьте его куда-нибудь", - сказал прогуливавшийся с калечным танцовщиком местный поп, атеист и собиратель каменных трилобитов, - "В нем нет никакого смысла". - "Позвольте, зачем же его выбрасывать?", - неожиданно спросил танцовщик, поддерживаемый попом, нагибаясь у своего костыля, как подломленное деревце, за будущим Александром Клювиным.

Бог весть, кто был его отец, призрачный, как поднявшийся под ветром мутный столб пыли. Зато хорошо известно, что менее чем через год после в общем-то случайных и уже забытых ею легких родов, его мать, бредя в постель с пьяненьким и жаждущим кавалером, подвернула ногу, словно барышня, наступившая на хлеб, о брошенную в грязь псалтырь. Не исключено, что книгу обронил поп (он обыкновенно носил ее заткнутой за поясом). Причем обронил ее на прямой дороге до ее дома. Впрочем, он был не брезглив. Тем более что ею, кроме разве, некоторых калек, не брезговал никто в городе.

Нагнувшись, она обтерла псалтырь о платье и вдруг осторожно и умиленно поцеловала.

"Какой странный сон", - сказал ее любовник под утро.

"А ты разве спал?"

Сидя верхом на его теле, она неторопливо работала, чуть склонив мокрые от пота волосы к плечу.

"Не спал. Но... но как будто я заснул и услышал голос: "Скажи этой бляди... Скажи этой бляди, как она очистила мое имя, так очищу ее Я"".

Тихо сойдя с неподвижно раскинутого навзничь тела, она медленно поцеловала его в лоб.

"Прощай".

Улыбаясь, он поймал ее за плечи одной рукой. И, как будто пальцы были губами, прикоснулся на морозе к лезвию топора, в ужасе почувствовав себя, словно зачумленный, навсегда и безвозвратно высланным из всех вещей, радостей и прав привычного ему мира.

Медленно и равнодушно одевшись, она вышла вон.

"Дети героев ни на что не годны. В Бога я не верю. Всякий человек мечтает хотя бы раз начать жизнь заново. Когда молва начинает говорить о голосе, призывающем избранника, что-то вспоминается мне Учелло-живописец, ответивший, обернувшись от сходящихся в одну точку на картоне линий, жене, звавшей его в постель: "О сколь сладостная вещь эта перспектива!"", сказал, через пять или шесть лет священник танцовщику, с ужасом, по лошадиному скашивая багровый глаз на скважистый придорожный камень.

"Она здесь не жила. Слушайте, ее здесь никогда не было", - шепотом добавил он, думая о Ватикане, где Папа поцеловал руку этой, ставшей неуловимо похожей на терновый венец женщины.

III

"Пойду извиняться", - сказал Клювин, безнадежно попытавшись хлопнуть вагонной дверью под внезапные, похожие на взрывающиеся огнем в воздухе бомбы фейерверка возгласы бархатного человека: "Спасибо! А то, право, неудобно! Как будто мысль, недодуманная, нерожденная, ушла в хоровод теней. И сам, как нерожденный младенец", - но девушка-проводница, бледная и, казалось, плохо понимающая человеческую речь, ответила ему: "Вы прощенья просите, а мне выть хочется". - Она расстегнула пуговицу воротника. Затем, так же неуверенно, еще одну.

На шее ее висел серебряный магендовид.

Она не была красива. Скорее, она была похожа на женщину, изнасилованную казаками или акробатку, упавшую на цирковые опилки. Через полчаса она исчезнет, но навсегда останется в жизни Клювина. Надо дать ей голос. Но сначала послушаем разговор в оставленном купе.

"Вы действительно видели нерожденного младенца?", - спросил второй спутник Клювина, медленно, как труп с живыми, шевелящимися губами, спустив ноги с полки. - "За нами едет целый товарный вагон нерожденных младенцев", сказал бархатный человек.

"Бог ты мой!", - Клювин невольно приложил пальцы к вискам: "Что же в этой стране делается?"

Она тихо рассмеялась. Смех ее был похож на хороший небеленый холст.

"Знаете, я сначала очень испугалась вас. В вас есть что-то отвратительное. А вот человек с удодом..."

"Это мой удод", - сказал Клювин.

"Жаль. Он так похож на моего деда. Впрочем, как похожа на человека тень. Или как похож бумажный силуэт. Он вообще-то был духовным раввином. Но еще был клезмером. Он ходил по деревням, по маленьким городам, пел песни, играл на скрипке и танцевал. Над толпой. На воздухе. Может быть, это был прыжок, секунда, но я помню его почти замершим в медленном полете над голосами. Умирая, а умирал он очень благочестиво, - ведь он был раввин, - он сказал мне: "Пой и танцуй". А я не пою и не танцую".