Интимный кайф эволюции

Венедиктова Надежда

Интимный кайф эволюции

Надежда Венедиктова

Интимный кайф эволюции

Рассказ

Надежда Венедиктова родилась в Новгороде. Выросла в Абхазии. После окончания Московского института культуры вернулась в Абхазию, сменила несколько профессий от киномеханика до редактора сухумской газеты "Русское слово". В настоящее время - редактор журнала неправительственных организаций Абхазии. Автор стихотворных сборников и рассказов. Живет в Сухуми.

Станиславу Лакоба

В июльский полдень Андрей Быстров брел по узкой иерусалимской улочке, машинально обкусывая бутерброд с ветчиной, и пытался существовать вслух, отдаваясь во власть местного быта и истории. Попытка проартикулировать собою всю здешнюю глубину изматывала, но он удовлетворенно ощущал, насколько изощреннее и чище стала за эти годы его способность умножать жизнь, уклоняясь от ее лобовых атак и зарываясь лицом в недавно задействованные человеком пространства.

Все началось лет пятнадцать назад с посмертной шутки московского бухгалтера Владимира Тишкина, оставившего на своей могильной плите лаконичную надпись: "Еще не вечер". Сын соседнего покойника оказался литературоведом и впечатлительным человеком - он пригласил лучшего гравера-каллиграфа и расщедрился на цитату из Маргарет Юрсенар: "В прошлом всегда больше жизни, чем в настоящем". Газеты тут же обыграли эту кладбищенскую хохму.

Известный специалист по античной истории откликнулся в "Московских новостях" статьей, изобилующей древнеримскими эпитафиями, - автор утверждал, что наше чувственное знание о Римской империи было бы вопиюще неполным, не сохранись надгробные надписи, отражающие весь спектр человеческих эмоций и свидетельствующие о здоровом восприятии смерти как собеседника, ценящего остроумие.

Его поддержала группа биологов и врачей, заявивших, что современное отмахивание от смерти, ее бюрократизация и вытеснение на задворки сознания есть яркий признак оскудения чувства жизни.

Тем временем на московских погостах развернулось соревнование остряков, использующих по большей части чужие могилы. Когда на мраморной плите, увенчавшей прыжок выдающейся балерины, появилась надпись: "Сара, почему же ты не сказала, что тебе хуже всех?", общественность возмутилась, но было уже поздно - поветрие распространилось и в провинции.

Через полгода издательство "Вагриус" опубликовало сборник лучших надгробных шуток, который имел ошеломляющий успех и породил новое направление в фольклористике.

В Самаре задавало тон "Общество потустороннего юмора", члены которого готовили свои могильные плиты в строжайшем секрете. В дни их похорон кладбище становилось самым популярным местом гуляния, а снятие покрывала с надгробья, которое временно водружалось рядом с могилой, происходило под нетерпеливые возгласы публики - усопшие напоминали о бренности сущего, сводили политические и личные счеты, рушили чужие репутации, каялись в грехах и признавались в любви, предсказывали Апокалипсис на ближайший вторник, смаковали последний анекдот из Чистилища, раскрывали технические достижения внеземных цивилизаций, и сардоническая ухмылка отошедших в мир иной завораживала свежим опытом бессмертия.

По требованию самарцев был учрежден конкурс "Самый остроумный покойник года". Победитель становился почетным гражданином города и вознаграждался правом на бесплатный уход за могилой в ближайшие полвека.

В СанктПетербурге группа художников, опьяненных бывшим величием северной столицы, устроила ночные скачки Медного всадника вдоль Невы - самодвижущаяся копия из жести промчалась мимо зевак, пугая их топотом копыт и указательным перстом царя, а наутро весь центр был обклеен листовками, с которых Петр I возвещал, что сокровенная энергия прошлого связывает город и человека в головокружительное целое, в живую скульптуру-акт, что надвигается время интимного пространства, вынуждающего к чувственноинтегральному покорению судьбы, начинающейся для каждого у самых истоков человечества.

Через неделю после скачки Медного всадника молодой честолюбивый социолог в одной из публицистических программ питерского ТВ заявил, что ночная эскапада проявила сущностную особенность СанктПетербурга - прошлое города до сих пор перевешивает его настоящее. Державная хватка и пьяный разгул Петра достовернее наших офисов и баночного пива. Наше коллективное бессознательное все еще во власти прошлого, которое завораживает своей мощью и более напряженными, цельными формами жизни. Город должен "отыграть" свое прошлое, зацеловать его насмерть, как русалка, чтобы освободиться и вернуть ценность происходящему сейчас.

Вскоре появилась компьютерная игра "Петр I", позволяющая прожить биографию пучеглазого царя в разных вариантах, - первый вариант соответствовал историческим фактам, остальные изменяли какойнибудь эпизод его жизни, после чего события развивались по другому сценарию. Последняя версия была глобальной и включала постпетровское развитие России - юного Петра задавила лошадь хмельного стрельца, вместо окна в Европу прорубили просеку в Константинополь, Россия обошлась без декабристов и Октябрьской революции, достигла небывалого расцвета и стала в ХХ веке духовным и технократическим лидером человечества.

На защиту исторического прошлого и логики его развития бросился маститый профессор университета, который неожиданно для себя написал не академическую статью, а эссе, нежное и пронзительное, об одном мгновении из жизни Петра ранним апрельским утром царь вышел из чухонской избы и замер перед колодцем, слабый туман скрадывал очертания деревни, и Петр зарыдал, насухую, всхрапом, от безлюдья и нищеты, от фантомности государства, от того, что друзья не идут дальше горизонта, а женщины дальше постели, от запаха влажного колодезного сруба, от метнувшегося зайцем желания отпустить свою силу в слабость, от ломоты в теле, вдруг ощутившем, что оно не вечно.

Вот, писал профессор, подлинное мгновение, чью доверчивость мы искушаем своими играми, оно дышит и живет, оно питает своими подземными водами нашу отечественную историю, его нельзя уничтожить или заменить, у него своя судьба, свое величие. Все мы вышли из этого мгновения и обязаны ему раскосой привычкой смотреть одновременно на восток и на запад, ощущая свою двурогость как дар и проклятье.

Студенты профессора отыскали место, на котором ютилась когдато чухонская деревушка, разбили палатки и использовали наступившее утро с телячьим восторгом первопроходцев - вживаясь в то давнее Петрмгновение, в июньском холодке рассвета, взбудораженные почти бессонной ночью и присутствием друг друга, они нащупали чары трехсотлетней давности. "Ах!" - выдохнуло утро им в губы, и они невольно сделали шаг вперед - прошлое чувственно роилось в воздухе, осязая пространство и пригибая траву.

Их было шестеро - и небо было на их стороне, высокое, белесое, небо недели и конца второго тысячелетия, но то, что когдато имело место и время, теперь обладало еще и их соучастием, их готовностью отдаться во власть. Невидимое выделяло плоть, его соблазн был свеж и дремуч.

И они подставили свои юные жизни, как ладонь под струю. А струя утянула их на дно - они осязали Петрасверстника, дергающего плечом, в необузданном царе, они судорожно взрослели вместе с ним и преломляли его судьбу, как черствый хлеб, крошки которого склевывало воронье на трупах, устилавших обочину царской скачки к прогрессу.

Они сообща владели мгновением, в тесных объятиях которого полюбили себя за вонь и величественность прошлого и научились отставать от своей походки, навязанной эпохой биде и Интернета. Прошлое использовало их, как парус, чтобы поделиться одержимостью. Они получили свою долю и потрясенно промолчали в ответ, как если бы утро покончило самоубийством у них на языке, обнажив немоту как беспредельность общения.

Позже, в ночь на Ивана Купалу, те же студенты, собрав уже весь курс и вдохновившись знаменитым эпизодом из фильма "Андрей Рублев", устроили языческий праздник на берегу реки в шестидесяти километрах от Петербурга.