Средь колосьев и трав

Жарикова Татьяна

Средь колосьев и трав

Татьяна Жарикова

Средь колосьев и трав

Рассказ

Иван Сергеевич Поздняков узнал, что у него рак, на другой день после посещения районной больницы. Медсестрой там работала односельчанка. Иван Сергеевич был ошеломлен, тоску почувствовал, отчаяние. Это же все! Каких-нибудь года два, от силы три - и каюк! А было-то ему не так уж много - пятьдесят восемь лет. "Ничего, пожил, походил по земле, хватит!.. Отец-то умер в сорок пять, а брата двадцатилетнего на войне убило. В сравнении с ними пожил много!" - успокаивал себя Иван Сергеевич.

С того дня, как узнал о своей болезни, Поздняков стал молчаливым. А раньше поговорить любил. После посевной Иван Сергеевич объявил председателю, что собирается уходить из механизаторов. Комбайн к уборке подготовит и все, в больницу ляжет. В столицу поедет. Больница, говорят, хорошая! Профессора лечат. Попасть туда трудно, но у сына, он живет в Москве, есть друг. А у друга друг - врач, работает в той больнице. Вот он-то и обещал устроить Ивана Сергеевича.

Поздняков подготовил комбайн к уборке, похлопал напоследок ладонью по тугому переднему колесу, попрощался и пошел домой, стараясь не оглядываться. Начинался, как говорил Иван Сергеевич своим приятелям трактористам, новый этап в его жизни, последний. И оттого, что начинался не какой-то там пятый или десятый этап, а последний, было грустно и не хотелось такой новизны.

На другой день в полдень Поздняков отправился в столицу. Автобус почему-то не пришел, такое иногда случалось. Иван Сергеевич не стал ждать попутки на остановке, пошел пешком по дороге, рассуждая, догонит машина подвезет, а нет, так доползет потихоньку к вечеру. До Березовки, где была железнодорожная станция, от Коростелей больше двадцати километров. Поздняков чувствовал себя пока хорошо. Только в груди побаливало и голос пропал, хриплым стал, чужим. Вчера был дождь, крупный. С грозой, но недолгий. Сухая пыль по обочинам дороги вся в ямочках, выбитых тяжелыми каплями. Иван Сергеевич бодро дошагал до Андреевского бугра и повернул в сторону от дороги. Решил срезать угол, пройти краем оврага, а потом по лесопосадке вновь выйти к дороге. Грейдер возле Андреевки делал крутой поворот и тянулся к Березовке напрямик. Поднявшись вдоль оврага на Андреевский бугор, Поздняков присел на траву и стал смотреть на Коростели. Деревня стояла удобно, в низине, на берегу двух речушек. Они сливались на окраине Коростелей. Берега обеих рек заросли высокими ветлами. Из-за зелени деревьев выглядывали шиферные крыши изб, а дальше, в сторону Чугреевки, на возвышенности неподалеку от коровника высилась водонапорная башня. И деревья, и крыши домов, и водонапорная башня, и стадо коров, отдыхавшее на берегу реки, и видневшиеся вдали соседние деревни, лесопосадка невдалеке все плавало в горячем колеблющемся воздухе. Лес сажали вскоре после войны, весной. Трава тогда уже вовсю зеленела. Иван Сергеевич только что вернулся из армии. Девчат в деревне было много. Они так и вились вокруг. Жених! Но Поздняков жениховался недолго. В той лесопосадке он и сговорился со своей Марусей. Прожили они теперь вместе тридцать шесть лет. Сегодняшней весной внук Ивана Сергеевича Игорек, первоклассник, сын старшей дочери, притащил из лесопосадки охапку цветов сирени. Сирень там хороша! В Коростелях нигде больше такой нету. Белая сирень!..

Над Поздняковым, казалось, над самой головой, пел жаворонок. Но разглядеть его в вышине было невозможно, как ни всматривайся. За спиной еле слышно шелестело выколашивающееся зеленое поле пшеницы. Неподалеку от того места, где сидел Иван Сергеевич, в траве чернело большое пятно голой земли и были заметны заросшие следы трактора. Шрам на земле остался от солярки. "Теперь года три не зарастет! - с горечью подумал Иван Сергеевич. - А сколько я таких ожогов оставил?" Ему стало стыдно сидеть рядом со шрамом. Он поднялся и пошел дальше. По краю поля пшеницы росла трава: колючий осот, пырей, полевая гвоздика, синели васильки среди молодых стеблей пшеницы. Все это Иван Сергеевич видел тысячи раз, но никогда еще не всматривался в них так пристально, никогда ему не были так дороги эти неброские цветы, никогда не казались такими милыми в своей простоте, никогда не был так приятен запах трав! Хорошо! Вспомнилось детство, вспомнилось, как взял его однажды в поле отец: ездил он за травой. Как необычно пахуча была скошенная и подсушенная на солнце трава! Как приятно было лежать на возу, слушать поскрипывание гарбы, смотреть на покачивающуюся внизу спину лошади и дышать пряным запахом травы. Как давно это было! И ведь сохранилось в памяти, удержалось! Значит, недаром было!

Врач, друг друга сына, сдержал свое слово, устроил Ивана Сергеевича в больницу. И стал его лечить. В палате с Поздняковым лежало четверо больных. Их тоже лечили, но болезнь у них была другая. Один говорил, что простудился сильно, оттого и грудь заболела, другой считал, что у него осложнение после гриппа, а третий рассказывал, как он поднял мешок картошки и в груди у него что-то оборвалось, голос пропал. Только четвертый, Николай Кондратьевич, в разговор не вступал, как-то брезгливо смотрел на тех, кто рассказывал о своей болезни, и насмешливо улыбался. Он почти все время лежал в постели, читал книгу или тоскливо смотрел в открытое окно. Иногда, задумавшись, он бормотал: "Тоска. Ну, тоска!" Бормотал тихо, но Ивану Сергеевичу было слышно. Кровати их стояли рядом.

Когда Позднякова в первый раз привели в палату и указали на свободную кровать, Николай Кондратьевич кинул на него брезгливый взгляд и отвернулся к окну. "Страдает малый! - сочувственно подумал Иван Сергеевич. - Ишь, холеный какой, а не уберегся!"

Однажды на жестяной слив окна палаты сел голубь. Окно было открыто. Больные замерли, стараясь не спугнуть птицу. Голубь переступил с ноги на ногу, царапнул коготками по жести. Покачивая головой, внимательно разглядывал палату круглым глазом. Николай Кондратьевич лежал с книгой на кровати. Он осторожно опустил руку на пол, нащупал тапок и резко швырнул его в окно. Голубь присел, пригнув голову, сорвался с места и зашумел крыльями.

- Стерва!.. - выругался Николай Кондратьевич.

"Вот так интеллигент! - крякнул про себя Иван Сергеевич. - От тракториста такое не часто услышишь!" Поздняков почувствовал себя неудобно, будто бы это не Николай Кондратьевич, а он выругался при детях.

О своей болезни Иван Сергеевич не любил говорить, но когда у него спросил тот, что надорвался мешком с картошкой, что у него врачи нашли, ответил:

- Рак...

В палате сразу стало тихо. Даже Николай Кондратьевич повернулся к Позднякову, и в глазах у него появилось что-то новое, скорее не участие, а любопытство.

- Ну и как ты? - спросил он.

- Что как? - не понял Иван Сергеевич и извинительно улыбнулся.

- Ну, чувствуешь себя? Болезнь-то знаменитая!

- Болит, - вздохнул Иван Сергеевич. - Вот тута болит, - пощупал он грудь ладонью.

- Ну, это понятно! А душа-то как? Душа на месте?

- А что душе-то? - улыбнулся Иван Сергеевич. - Душа на месте, что ей сделается!

Больные молчали, и молчали так, что чувствовалось, разговор этот им неприятен, но прервать Николая Кондратьевича не решались. Поздняков знал, что больные не любят того и почему-то побаиваются.

- Ну, как же! - Николай Кондратьевич начал раздражаться. - Ты уйдешь, а вот это все кругом, - он развел руки в стороны и потряс ими, - останется! Ветер будет листочки шевелить, - указал он на окно. - Голуби будут на окошко садиться! Баба твоя с другими будет любезничать! А тебя не будет, понимаешь, не будет! Не будет! Это ты понимаешь?

Николай Кондратьевич кричал, поднявшись над подушкой, и тряс головой. Ивану Сергеевичу стало жалко его, захотелось успокоить, но он не знал какие слова сказать. Будь на месте Николая Кондратьевича коростелевский мужик, он нашел бы слова, успокоил, а тут городской, начальник, видать, ляпнешь что-нибудь не так, обидется, и Поздняков молчал.