Парад облаков, рассказы из летней тетради

Шеваров Дмитрий

Парад облаков, рассказы из летней тетради

Дмитрий Шеваров

Парад облаков, рассказы из летней тетради

Шеваров Дмитрий Геннадьевич родился в 1962 году. Окончил Уральский государственный университет. Печатался в журналах "Новый мир", "Смена", "Урал". Живет в Подмосковье.

"МЫ С ТОБОЙ ОТВОРИЛИ КАЛИТКУ..."

Светлой памяти Ольги Покровской, детского врача из Вологды.

На чердаке живут голуби, воробьи и ласточки, а пониже мы, все остальные: дети, старики, летние гости... А еще пониже, в конурах и сараюшках, братья меньшие: собаки, кошки, кролики, черепахи, курицы, ежи... Ноев ковчег нашего двора.

Я лежу на теплой крыше сарайки и смотрю на паучка. По невидимой мне паутине он деловито прошмыгнул мимо моего носа и полез дальше, в небо, исчез из виду. Тогда я решил, что буду принимать парад облаков. Они как раз выстроились надо мной по ранжиру. Первым наплывает облако, похожее на грозную крепость. Такое огромное, что оно вряд ли вошло бы на самую большую площадь нашего города. За ним почтительно следуют облака поменьше, мирные медлительные толстяки. Одно растрепанное маленькое облако и вовсе, похоже, ничего не знает про парад, летит совсем низко, каким-то своим курсом. Неожиданно от него отрывается клочок, пушинка и довольно быстро несется к земле. Я тоже прыгаю на землю и бегу ловить облачный клочок. Оказалось перышко. Лебединое или гусиное; такое белое, что я не смею его выбросить, прячу в карман.

Вдруг жалобно скрипнула и распахнулась калитка. Кто там? Просто ветер.

Когда-то о нашей калитке написал стихи Фет. Конечно, Афанасий Афанасьевич писал о своей калитке и о своем. Но сейчас я вижу перед глазами нашу. И двор очень похож.

В темноте, на треножнике ярком

Мать варила черешни вдали...

Мы с тобой отворили калитку

И по темной аллее пошли.

Шли мы розно. Прохлада ночная

Широко между нами плыла,

Я боялся, чтоб в помысле смелом

Ты меня упрекнуть не могла...

В нашем дворе не варили черешню, она у нас не росла. И аллеи за калиткой не было, а только две липы в саду, яблоня, рябина да куст бузины. Но запах остывающего варенья, синий дымок, лесная прохлада, наполняющая в сумерки низину с огородами... Тепло и шероховатость серой щеколды. Остывающая пыльная тропинка... Это все наш двор. И первое чувство, и растворенность в нем всего мира, и боязнь немого упрека любимых глаз, и страх уединения, и желание его...

Как мне сейчас очевидно главное достоинство нашего двора: избавленность от чужих глаз. Дощатый забор, длинные сараи и заросли крапивы у канавки-речки закрывали нас от взглядов прохожих. Калитки же не запирались наглухо, вертушки-щеколды были лишь там, где обитала одна семья. А в нашем дворе жили пятнадцать семей, и хотя сплошь старики да дети, но вот никого не боялись. Только вечером старики просили меня или кого-то из ребят прикрыть калитку плотно - на ночь. Так им было спокойнее уходить со двора.

Помнится, Лаврецкий в "Дворянском гнезде" после объяснения с Лизой обнаруживает закрытую на ночь калитку, ему непривычно, что она закрыта, он секунду медлит, а потом как мальчишка перемахивает через нее. Забор вокруг усадьбы Лизы Калитиной был границей между счастьем и несчастьем. Между миром покорности, любви, домашнего света и стихией своеволия, страсти, неприкаянности.

Но вернусь от Лизы к калитке нашего детства. Когда мы были совсем маленькими, калиток во дворе было целых три - одна садовая, другая, самая хлипкая, - огородная и главная - та, что глядела на улицу. Потом осталась одна, уличная.

Сейчас даже в тихих провинциальных городках калитки и ворота часто вышиблены или повалены, дворы продуваются всеми ветрами и дети вместе с мячами выкатываются на неухоженные пыльные улицы. В начале же семидесятых, когда пятиэтажки еще выглядели безголовыми (ведь у них не было ни покатых крыш, ни мансард, ни печных труб с затейливыми дымниками), проходные дворы в наших северных краях тоже казались диковинкой. Их первое время как-то стыдились, пытались огородить штакетниками, занавесить бельем, засадить кустами, окружить палисадниками. А потом на помощь пришло время - деревья разрослись, опять вылезли как из-под земли курятники, сараи, голубятни, и люди как-то утешились.

...Наша уличная калитка крепко сбита, и мы часто катаемся на ней. Интересно обозревать улицу и одновременно плыть в воздухе. Похоже на капитанский мостик. Чужая жизнь ударяет в калитку, как девятый вал, но не может ее одолеть. Впрочем, какой в нашем сухопутном городке девятый вал! Так, легкое волнение. Задремавший на ходу пьяница по ошибке ввалится во двор или цыганка с ребенком забредет ночью, чтобы устроиться до утра на широкой скамейке под липами. Но то бывает редко, и по ночам во двор заходит только дождь.

Две капли брызнули в стекло,

От лип душистых медом тянет,

И что-то к саду подошло,

По свежим листьям барабанит...

Как замечательно у Фета это "что-то" - отзвук младенческого неведения, беспомощности, того счастья, что только еле слышно лепечет. Маленькие дети только молчат, смеются и плачут. Они пришли из другого мира, где нет необходимости в названиях и вообще в словах. С детского неумения называть с этого и начинается поэзия. Фет не называет, но мы слышим, как он, дождь, идет... И мы видим себя, маленьких, изгнанных со двора ливнем и прильнувших к окну. Как долго, оказывается, можно смотреть в окно. Какое счастье видеть со второго этажа понурые сараи, забор с грустными подтеками, калитку, а за ней - весь наш город. Весь наш маленький город в авоське дождя.

Почему душа тянется именно к этим дням, не принимая расстояния, не понимая, что такое прошлое, не зная, что такое "навсегда"?.. И кажется, что можно вернуться, стоит только купить билет, сесть в поезд, приехать к вечеру, в закатный час, и, не дойдя до калитки, перемахнуть через забор и всех-всех еще застать во дворе. Соседку Клавдию Павловну с бабушкой - на скамейке под липой, малышню - в песочнице, а наших ребят - в беготне или посиделках....

Вот бегут Маришка с Жанной - неразлучные подружки по коммуналке. За ними - длинненькая Ира с сестренкой-златовлаской Илоной. Добродушный рыжий Сережка с драчливым и даже кусачим братом Валеркой. Великовозрастный Женька, как всегда, возится с мопедом. А Лариса, худышка-тростиночка, ветром носимая, сидит на качелях с куклой. Степенно идет мне навстречу Мишка мученик скрипки, пародист, наш Райкин и Хазанов в одном лице, заводила, он так легко мной помыкает, что я сам удивляюсь. "Командир! - восхищенно говорит о нем моя бабушка. - Непременно в генералы выйдет..."

Крупные Мишкины буквы приедут ко мне зимой почтовым вагоном, когда я буду уже далеко, на Урале.

"...Как ты живешь? Я живу хорошо. Очень по тебе скучаю. Я уже накопил 196 марок и 72 значка. Твои старики живут хорошо, бабушка посадила тюльпаны. У нас телевизор показывает три программы..."

"...Штаб в сарайке Жени. Ребята надежные. Велосипед у нас есть. Пароль есть. Пришли, если можно, красную материю..."

"...Меня выписали! Конечно, в больнице было скучно. А уж Новый год я буду справлять дома. Нос, как ты сказал, я держу морковкой. Не волнуйся, летом я никуда не поеду. Привет тебе от всех. Твой друг и товарищ Миша".

"...С Лешкой я не дерусь. С Лешкой я дружу. Флага уже нету. Привет тебе от меня, Марины, Жанны, Иры..."

Когда у Мишки тяжело заболела бабушка, мои старики взяли Мишку к себе, и он спал у нас на диване в большой комнате. Вероятно, эти дни особенно сдружили нас, так что мы с трудом потом расставались. Однажды нам удалось установить радиосвязь между нашими квартирами благодаря подаренной мне детской радиостанции. Перед сном мы всегда переговаривались. И казалось, что никакая земная причина не может нарушить нашей дружбы.

"...Я по тебе очень-очень скучаю! Без тебя даже гулять скучно! Седьмого ноября у нас во дворе будет концерт. Привет тебе от меня. От Жанны, Марины, Иры и Илоны. Ну вот, пожалуй, и все. Твой друг Миша".