Ученик Эйзенштейна (фрагмент)

Андрей Савельев

Ученик Эйзенштейна (фрагменты)

ВСТУПЛЕНИЕ

Двадцатипятилетний выпускник ВГИКа, дебютирующий в "Новом мире", написал заведомо апокрифическую повесть о знаменитом режиссере и о советском быте тридцатых -- сороковых годов. Некоторые реальные эпизоды и подробности из биографии Эйзенштейна перемешаны здесь с ничем не скованной выдумкой. Мистификацией сегодня никого не удивишь: и старые и молодые писатели нередко пытаются компенсировать свое незнание и непонимание современной жизни вымученными, умозрительными построениями, эксплуатируя память культуры, но ничем, по сути, эту память не пополняя.

У Андрея Савельева совсем другое. Его выдуманный Эйзенштейн -- живой человек, с которым читатель постепенно вступает в душевный контакт, ощущая в самом себе творца -- при всем том, что в сегодняшней обыденности творчество выглядит занятием самым бесперспективным. Пора менять профессию? Или уже поздно? И детей своих стоит предостеречь от опасных игр с музами? Савельевский Эйзенштейн так отвечает на эти вопросы: "-- Вы могли бы стать кем угодно... От пастуха до члена правительства. Но при виде сцены у вас бы текли слезы". То есть всякий живой, энергичный и мыслящий человек может реализовать себя не только в художественной сфере -- если при этом он не будет искренне страдать. "Слезы" -- реальный критерий кровной причастности к искусству.

В произведении Савельева советское прошлое преображено творческим взглядом совсем молодого человека, не отягощенного идейными предрассудками отцов и дедов. Герои повести беззаботны и безответственны, как персонажи фильмов Тарантино. Их природная жажда жизни и тяга к свободе определяют прихотливую логику сюжета. Но в этой игровой легкости и ненатужной озорной веселости исподволь вызревает непритворная чувствительность и свежий психологизм. Мне кажется, новое литературное поколение выбирает именно такой путь.

Вл. Новиков.

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

1

Увидев меня, бабушка мгновенно вспоминает деда.

-- Такой же раздолбай, -- говорит она.

Дед учился во ВГИКе на курсе Сергея Михайловича Эйзенштейна. О его поступлении ходили легенды. То есть поэтически выраженная неправда.

Все прочили деду великое будущее фрезеровщика. Отец с трудом заставил его окончить десять классов. Сдавая выпускной экзамен по литературе, дед вытащил билет "Буржуазные течения начала века". Он знал, что "буржуазное" -синоним "плохого", а течения бывают у рек. Он только не знал, каким образом связать эти понятия. И вышел к доске полный недоумения. Экзамен принимал интеллигентнейший человек, бывший профессор Московского университета.

-- Рассказывайте, -- велел он.

Дед набрал побольше воздуху и хмыкнул.

Профессор начал задавать наводящие вопросы.

-- Кто был Брюсов?

-- Поэт...

-- Правильно... А точнее?

-- Хороший поэт.

-- Верно, верно... А по складу поэзии? Ну?

Дед задумался.

-- Он был... Ну... -- кивая головой, подбадривал экзаменатор. -- Сим... Ну? Сим-во... Сим-во-ли...

Дед вспомнил слово "символизм", которое, подобно шаману, учитель выдавал несколько раз в течение урока, и воскликнул:

-- Брюсов был символизатором!

Профессор обладал завидным чувством юмора.

-- А Маяковский тогда -- футурологом, -- поддел он. -- Конечно, глупо рассчитывать, будто вы способны продекламировать стихи Брюсова. Тащите второй билет.

Пока дед изучал название второго билета, профессор поражался:

-- Я понимаю, Блока не учить, у этого прекрасного поэта стихи длинные. Но Брюсова... Чего там учить? "О, закрой свои бледные ноги". Рай для склеротиков. Кто следующий?

В критические моменты дед всегда отличался известной наглостью. Он встал и пошел к доске.

-- Что, юноша? -- иронично спросил экзаменатор. -- Решили перетаскать все билеты?

-- Я могу продекламировать Брюсова, -- сказал дед. И выдал нараспев:-О, закрой свои бледные ноги.

Как говорилось выше, профессор обладал чувством юмора. Это позволило ему оценить находчивость двоечника тремя баллами.

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

1

2 февраля 1946 года в Доме кино было многолюдно. Чествовали сталинских лауреатов. Награжденный высшей премией Эйзенштейн источал нервное веселье. После ряда неудач первая серия "Ивана Грозного" понравилась вождю.

Оркестр заиграл вальс. Эйзенштейн подошел к Вере Марецкой:

-- Разрешите?

Публика Дома кино затаив дыхание следила, как лысоватый человек маленького роста кружился в элегантном танце.

-- Хотите роль? -- шептал Сергей Михайлович. -- Хорошую. Последняя любовь Грозного.

Вера Петровна откровенно смеялась:

-- Мне сорок лет.

-- А мне сорок восемь, -- сказал Эйзенштейн. -- Возраст мало что значит. Я, например, только теперь чувствую силы для Гамлета.

Марецкая прижалась к самому уху Эйзенштейна:

-- Я видела вторую серию...

-- Вам понравилось?

Лицо Веры Петровны почти сияло нежностью:

-- Вы плохо разбираетесь в жизни, Сергей Михайлович. Очень плохо.

-- А в режиссуре? -- хитро прищурился мастер.

-- Отлично. Но, право, лучше разбираться в жизни.

-- Не думаю! Лучше разбираться в... танцах.

И Эйзенштейн ускорил зажигательный ритм.

Когда оркестр замолк, Эйзенштейн проводил Веру Петровну к Марку Донскому. Марецкая лихорадочно вытащила платок и принялась томно обмахиваться. Сергей Михайлович отвесил шутливый поклон:

-- Благодарю за танец с вашей актрисой.

-- Что ты наделал, Сергей? -- с тихим упреком спросил Донской.

Его глаза выражали отчаяние.

А Эйзенштейн улыбался:

-- В чем дело, Марк? Ты можешь мне объяснить?

Донской раскрыл было рот, но осекся. Проследив взгляд маститого режиссера, Сергей Михайлович увидел человека кавказской национальности. Звали его Михаил Эдишерович Чиаурели.

Эйзенштейн не заметил, как вокруг него образовалась пустота. Убежали Донской с Марецкой. Музыка едва долетала.

-- Фильм повезли в Кремль, -- сказал Чиаурели. -- Наверное, просмотр уже начался.

Эйзенштейн медленно осел на пол.

Чиаурели немо говорил. Наверное, успокаивал. Словно в кривом зеркале проплыли лица советского кинобомонда. Боль ширилась.

Вызвали машину. Прямо с бала мастера доставили в Кремлевскую больницу. Врачи констатировали инфаркт.