Ольга Ивановна

Почивалин Николай Михайлович

Ольга Ивановна

Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН

ОЛЬГА ИВАНОВНА

В одной своей книжке я рассказал о судьбе сверстников, с которыми больше двадцати лет тому назад окончил десятилетку. Книжка вышла, я меньше всего думал как-либо возвращаться к ней, и вдруг это письмо из небольтого городка, расположенного неподалеку от Воронежа.

"...Вы пишете, что ничего не известно о судьбе Леши Опарина. А я знаю о нем все, до последнего смертного вздоха его. И похоронен он тут. Будете в наших краях - расскажу. Письма же писать больно я не мастерица..."

В общем - дорога. Обросший инеем тамбур вагона, чемодан на верхней полке да бегущие за окном зимние равнины: дымно-серые утром, бледно-золотистые днем - под низким декабрьским солнцем и голубовато-фиолетовые вечером. Изредка только, прочистив гудком осипшую глотку и наполнив ледяной водой разгоряченную железную утробу, паровоз постоит несколько минут у небольшой станции; останутся позади неподвижные голубоватые струйки дымков над крышами поселка, и опять плывут бескрайние, покрытые слюдяным настом равнины... Говорят, война доходила до этих мест. Вот ведь как: прошло двадцать лет, а мы все еще открываем новые утраты.

Теперь - Леша Опарин.

Как хорошо я вижу его!.. Он сидит в третьем ряду у окна, положив левую руку на парту и опершись на правую, внимательно слушает историка. Впрочем, слушает ли?.. В семнадцать лет мы чертовски здорово умеем делать вид прилежно слушающих урок, натренированно готовы повторить слова педагога, витая в это время в ином, далеком от скучной истории, радужном мире юности!..

А может быть, и слушает. Карие глаза его от внимания чуточку расширены, темные брови приподняты. Очень широкие и густые, они, пожалуй, самое заметное в его круглом простоватом лице, с беспечно румяными щеками и типично российским курносым носом.

Он забавный парень, этот Леша Опарин. Почти у каждого из нас была уже определенная склонность к чемулибо. Опарину поочередно нравились то литература, то математика, то астрономия. Неделю подряд, сосредоточенно посапывая и насупливая случайно доставшиеся ему мефистофельские брови, он читал скучнейшую, усыпанную формулами книгу о спектральном анализе, потом равнодушно закидывал ее в парту и упоенно постукивал в столярной мастерской деревянной киянкой... К десятому классу почти все мы знали уже, кем мы будем или хотим быть. Алексей, посмеиваясь, откровенно признавался:

- А черт его знает - кем! Все охота попробовать!

Иногда он весело проказничал.

На выпускных экзаменах мы больше всего почему-то боялись немецкого языка. Может быть, потому, что, не умея разговаривать, упрямо из года в год долбили грамматику, - по-моему, это то же самое, что изучать несколько лет автомобиль по схемам, так и не попробовав сесть за руль.

Опарин пришел на экзамены нарядный - в белой, с откинутым воротником, рубахе, в новых резиновых тапочках и удивительно спокойный. Засунув руки в карманы отутюженных штанов из прочнейшей "чертовой кожи", он независимо разгуливал по коридору и, посмеиваясь, посматривал на товарищей.

- Ты что это расхрабрился?

- Все предусмотрел, - ухмыльнулся Алексей и, вынув руки из карманов, медленно и торжественно показал лиловые, исписанные химическим карандашом ладони - Указатель. Читаем: "Параграф первый - л. к. б." - левый карман брюк. "Параграф пятнадцатый - перфект - к. р." - карман рубашки. Хозяйство в образцовом порядке.

Мы дружно хохотали, напряжение как-то незаметно спало, и полчаса спустя вошли в класс совершенно спокойные, где-то втайне держа мысль о том, что в крайнем случае есть еще надежда на Лешкины шпаргалки.

За экзаменационный стол готовиться к ответу я сол вместе с Опариным. Билет мне попался сносный, но уточнить кое-что явно не мешало.

- Параграф седьмой, - почти не шевеля губами, шепнул я, предварительно толкнув под столом Лешкину ногу, Опарин сокрушенно вздохнул и показал чисто вымьь тые ладони.

Особо с ним мы не приятельствовали, в сущности, я не очень хорошо и знал его, но теперь, по прошествии многих лет, понимаю, что был он славным парнем. Был...

Трудно привыкнуть думать о человеке в прошедшем времени. И думать, в частности, о том, что там, в далеком, у многих из нас остались неоцененные при жизни люди, которые могли бы стать настоящими друзьями. Порой более верными, чем некоторые из тех, кто здравствует и поныне...

В девятом часу утра я выхожу через нарядный, послевоенной постройки вокзал на площадь.

Как все-таки много значит солнце! Стоило ему чуть пробиться, как разом, вспыхнув, заиграли только что тусклые, неживые снега, взмыло заголубевшее небо и незнакомый, минуту назад серый, невзрачный городок кажется уже удивительно милым и уютным. С разбежавшимися неширокими улочками, заваленными белолобыми сугробами, с теплым запахом печеного хлеба, с монументальной каменной трибуной посреди площади, этой почти неизбежной слабостью районного начальства, наконец, с накатанной дорогой, наглядно свидетельствующей о том, что автотранспорт здесь мирно уживается с гужевым...

Устроившись в гостинице, отправляюсь на поиски улицы Веселой. Кто ее так назвал? Почему?.. Или правда сплошь живут на ней счастливые и веселые люди, или просто добрый человек, давший это имя, хотел, чтобы они жили так?..

До Веселой не так уж близко, ничем она от соседних, с более привычными и скучными названиями, не отличается. Все такие же деревянные домики с палисадниками, за которыми под белыми снеговыми шапками пригнулись задубевшие на холоду акации.

У окрашенного охрой парадного и тесовых Борот 93-го номера снег не только расчищен лопатой, но и подметен - ни соринки, ни снежинки, все ободрано редкой жесткой метлой. Хозяйка, а скорее всего хозяин - человек аккуратный, трудолюбивый и, должно быть, немножко скучноватый. Какие же глупости приходят в голову!..

Стучу в обитую войлоком дверь, прислушиваюсь.

Доносится какое-то шарканье, что-то падает - впечатление такое, словно там, за стеной, передвигают мебель; хочу постучать снова и отступаю перед открывшейся дверью.

На уровне моих глаз радостно вспыхивают большие синие глаза в удивленно захлопавших ресничках, на льняной голове алеет капроновый бант.

Выпустив крючок, славный человечек лет трех-четырех в зеленом трикотажном костюмчике и белых валенках, слезает с табуретки и, обознавшись, смотрит на меня со спокойным недоумением.

- Здравствуй. Как же тебя звать?

- Тома, - показав крупные молочные зубы, сообщает маленькая хозяйка.

- А мама где?

- На работе.

- А папа?

- На работе.

Утратив всякий интерес к моей особе, Тома оттаскивает от двери табуретку, садится за стол, подперев кулачками голову, и потешно вздыхает.

- А когда мама придет?

- Скоро. У нее завтра воскресенье.

- Завтра не воскресенье, Тома. Завтра среда.

- А у нее - завтра. У папы было воскресенье, а у мамы - нет.

- А тебе мама велела незнакомых пускать?

- Нет.

- Зачем же ты меня пустила?

- Я думала - мама, - честно признается Тома.

- Вот что, Тома, закрой за мной. Я похожу, а потом опять приду. И мама твоя как раз придет. Ладно?

- Ладно.

Возвращаюсь час спустя, полагая, что хозяйка ужо пришла, но открывает по-прежнему Тома. Она все так же проворно слезает с табуретки, придерживаясь за косяк двери, синие ее глазенки смотрят разочарованно, но ужо без удивления.

- Вот и я! - постукивая ботинками, бодро объявляю я и протягиваю кулек с подарками. - А это тебе.

Тома вскидывает на меня глаза, собираясь, кажется, произнести заученное слово благодарности, но из прижатого к зеленой кофточке кулька шлепается толстая, в нарядной обертке конфета, и тут уж не до формальной вежливости.

- Это все мне? - недоверчиво спрашивает Тома, высыпав на стол горку конфет и положив рядышком плитку шоколада.