Генерал Дитятин

Иван Горбунов

Генерал Дитятин

Тост генерала Дитятина [1]

– Милостивые государи, вы собрались здесь чествовать литератора сороковых годов, отставного коллежского секретаря Ивана Тургенева.

Я против этого ничего не имею…

По приглашению господ директоров, я явился сюда неприготовленным встретить такое собрание российского ума и образованности.

Хотелось бы говорить, но говорить, находясь среди вас, трудно: во-первых, разница наших взглядов, во-вторых, свойственная людям моей эпохи осторожность. Нас учили больше осматриваться, чем всматриваться, больше думать, чем говорить, словом, нас учили тому, чему, к сожалению, теперь… уже более… не учат.

Милостивые государи, вы слишком молоды! Среди вас нет ни одного, кто был бы свидетелем того перелома и треска в литературе, коего я был свидетелем.

Объяснюсь…

В начале тридцатых годов, выражаясь риторическим языком, среди безоблачного неба, тайный советник Дмитриев [2] был внезапно обруган семинаристом Каченовским. [3]

Подняли шум…

Критик скрылся…

Далее, генерал-лейтенант, сочинитель патриотической вести двенадцатого года, Михайловский-Данилевский [4] был обруган.

Были приняты меры…

Критик испытал на себе быстроту фельдъегерской тройки…

Стало тихо.

Но на почве, удобренной и усеянной мыслителями тридцатых годов, показались всходы. Эти всходы заколосились, и первый тучный колос, сорвавшийся со стебля в сороковых годах, были «Записки охотника», принадлежавшие перу чествуемого вами ныне литератора сороковых годов, отставного коллежского секретаря Ивана Тургенева.

В простоте солдатского сердца, я взял эти «Записки», думая найти в них записки какого-либо военного охотника.

Оказалось… что под поэтической оболочкой скрываются такие мысли, о которых я не решился не доложить графу Закревскому. [5]

Граф сказал: «Я знаю».

Я в разговоре упомянул об этом князю Сергею Михайловичу Голицыну.

Он сказал: «Это дело администрации, а не мое».

Я сообщил митрополиту Филарету. [6]

Владыка мне ответил: «Это веяние времени».

Я увидел что-то странное. Я понял, что мое дело проиграно, и… посторонился.

Теперь, милостивые государи, я стою в стороне, пропуская мимо себя нестройные ряды идей и мнений, постоянно сбивающиеся с ноги, но я всем говорю: «Хорошо!»

Но мне уже никто, как бывало, не отвечает: «Рады стараться, ваше превосходительство». – а только взводные с усмешкой кивают головой.

Я кончил…

И еще раз подымаю бокал за здоровье отставного коллежского секретаря, литератора сороковых годов Ивана Тургенева.

«Русская старина» № 3, 1884 V.

Речь, сказанная генерал-майором Дитятиным при освящении танцевальной залы в дирекции императорских театров 28 сентября 1891 года [7]

Почтеннейшее собрание!

Древние небожители, при разделе между собою почетных должностей, в экстренном заседании на высотах священного Олимпа, отдали театр в ведение трем девицам-богиням – Мельпомене, Талии и Терпсихоре.

Девицы признали невозможным троевластие, то есть совместное правление, и полюбовно разделились между собою.

Мельпомена взяла под свое покровительство драму, Талия – комедию, а Терпсихора – балет.

Поставили девицы свои храмы, утвердили в них жертвенники, которые немедленно обступили жрецы и жрицы.

Первые люди, возложившие свои тучные жертвы на жертвенник Мельпомены, были, если история не ошибается, Эсхил, Софокл и Эврипид; на жертвенник Талии – Аристофан; у жертвенника Терпсихоры юноши и старцы принесли в жертву самих себя.

Все народы мира последовали примеру греков и воздвигли у себя храмы в честь богини сценического искусства.

Шли века…

Палимые огнем, разрушаемые землетрясением, засыпаемые пеплом, гибли великие города, стирались с лица земли целые государства, изменялись народные обычаи и нравы, но непоколебимо стоял жертвенник богине сценического искусства.

Наконец настал век куртажа [8] и наживы, это теперешний век, в который мы с вами влачим свое существование, и жертва Талии и Мельпомене оскудела.

Не возвышающую душу драму, не услаждающую ч веселящую сердце комедию несут к подножию их жертвенников, а раздирающую душу тоску в пяти действиях, мещанскую скорбь в стихах, будни жизни, дурацкий куплет и злокачественную оперетку.

Жрецы, обязанные пожрать все приносимое, стоят около жертвенника в унынии.

Nomina sunt odiosa… [9]

Только на вашем жертвеннике, о жрицы Терпсихоры, горит неугасимо божественный огонь, возженный вашей богиней.

О, как сильно бьется под Станиславской звездой мое сердце, когда я взираю на вас, стоящих у жертвенника! Что-то неизъяснимое, что-то таинственное совершается со мной! Душа в одряхлевшем теле наполняется восторгом.

Вспоминаю минувшие дни, проведенные мною в Царстве Польском при Паскевиче, [10] когда я… впрочем, я начинаю увлекаться…

Почтеннейшие художницы! Мы присутствуем при открытии для ваших занятий вновь устроенной залы.

Вам это мало: желаю,

А вы перенесите нас в иной мир – в мир очарований, в мир красоты и обаяния, как в былые годы ваши подруги – Фанни Эльслер и Санковская.

Сочинения, т. 2. СПБ… 1904 г.

Письмо из Бузулука

(Письмо графу С. Д. Шереметеву) [11]

Осматривая по должности вверенные мне артезианские колодцы в России, я, проездом из Оренбурга, остановился для отдыхновения в г. Бузулуке.

Об этом городе вскользь упоминается в сокращенной географии Адольфа Пинкертона, издание 1803 года: «Бузулук был временным пребыванием злодея Пугачева».

А в географии Ивана Гейма более пространно о сем городе сказано: «Бывши в древности сторожевым постом от набега кочующих народов и находясь при слиянии двух рек Бузулука и Самары, сей город в наше время процветает торговлею, утучняя волжские караваны пшеницею».

История сего города мне неизвестна. Есть вероятие, что он основан «вольными людьми», бежавшими в степь «за зипуном», ради грабежа, или просто «от тесноты и жесточи московского государства». Обратившись потом «в сидячих людей», они основали город, представляющий в настоящее время нечто невообразимое.