Тридцать три удовольствия

— Сбегу, конечно. Но не сегодня.

— Не Птичка ты, а Колобок — и от дедушки, и от бабушки, и от миллионера, а от тебя, Мамонт, и подавно.

Подошел поезд, мы сели в вагон и сразу заказали чашку кофе и стакан апельсинового сока для Ларисы и баночку пива «Викюлерс» для меня. В тот момент, когда поезд тронулся, мы увидели, как на платформу выбежал Ардалион Иванович. Он был красен, глаза его, выпученные и страшные, бешено вращались, шаря по окнам уходящего поезда.

— Лариса! — закричал он. — Лариса! Вернись ко мне!

Он потряс в воздухе крепко сжатыми кулаками, потом ударил себя ими по лбу и заревел. Он уже давно исчез, а мы все смотрели и смотрели в окно, будто там маячил его призрак.

— Какой кошмар! — тихо произнесла Лариса. — Я бы никогда не подумала, что он станет так убиваться.

Желая отвлечь ее от печальных мыслей, я достал из своей сумки серебряный браслет, испещренный иероглифами, и надел его на руку Ларисы.

— Приготовься, — сказал я, — после каждого нашего свидания я буду дарить тебе что-нибудь.

— Какой чудесный. Это ты из Египта привез?

— Да, специально для тебя.

— А что означают иероглифы?

— Здесь написано: «Любимица богини любви».

— Не может быть! Как здорово!

— Да, причем, это повторено трижды. Читается вот с этой птички: «Бастшери, Бастшери, Бастшери». И, кстати говоря, птичка эта — ибис.

— Правда? Правда ибис? Как наша гостиница? Ах, как славно! Откуда же ты знал про то, что гостиница будет называться «Ибис»?

— У меня сильно развита интуиция.

Я взял ее руку и не отпускал почти до самого прибытия в Кёльн. Через час после отъезда из Ахена мы уже выходили из вокзала на площадь, где в небо устремлялась закопченая громада собора. Мне стало страшно, что по пути в гостиницу нам повстречается Анна. Боже, я впервые вспомнил о ней с той минуты, когда хвастался Ларисе, что собираюсь жениться. Неужели все это — ослепительное утро, выставка, волчица в Ахенском храме — было сегодня? Мне казалось, что сегодня был только широкий белый квадрат кровати в гостинице «Ибис» и рука Птички в моей руке по пути из Ахена в Кёльн. А все остальное происходило когда-то давным-давно, в пустой и никчемной, карикатурной жизни какого-то Федора Мамонина.

Добравшись на такси до Юлихерштрассе, мы без труда поселились в моей старой доброй «Челси», в том самом номере, где до недавнего времени проживал мой бывший соотечественник карикатурист Марк Луцкий и где на стене висела гигантская картина, изображающая дико орущего красноармейца в буденовке с ярко-красной звездой.

— Может быть, попросить, чтобы нас поселили в другом номере? — спросил я.

— Почему? Из-за Мальчиша-Кибальчиша? Наоборот, он будет напоминать нам о нашей советской Родине.

— Да, забавно. Советской Родины уже нет, а буденовец два на два в кёльнской гостинице — пожалте вам.

— У меня зверский голод. Немедленно отправляемся в ресторан. Я хочу в китайский. Здесь есть китайские рестораны?

Я заглянул в лежащий на журнальном столике путеводитель по Кёльну, китайских ресторанов было здесь больше, чем в Китае. Мы стали выбирать поэкзотичнее название.

— Предлагаю пойти в «Чунг Шан». Мне нравится название улицы, на которой он расположен — Готтесвег. Если не ошибаюсь, это означает Божий проезд, — сказал я.

— Ну что ж, твое слово — закон. Двинулись в «Чунга Чангу».

Выходя из номера, я еще раз взглянул на буденовца и почему-то подумал, что Анна Кройцлин ни за что не стала бы жить в номере, где висит подобное полотно. Но от этого Лариса по какой-то немыслимой логике стала мне еще милее, а Анна Кройцлин еще дальше.

В «Чунг Шане» мы заказали столько всякой китайской всячины, что не смогли все съесть. Это безумно развеселило Птичку. Я нарисовал на голубой бумажной салфетке с китайскими иероглифами толстую-претолстую Ларису, к которой текли вереницей китайцы с различными блюдами и метали содержимое тарелок в раскрытый рот обожоры. Лариса громко смеялась, так что даже на нее стали оглядываться.

— Ой, — зажала она рот рукою, — неприлично так громко хохотать, а то еще подумают, что я из эскортсервиса. Но я не могу, мне так весело, так хочется смеяться. Как бы не пришлось плакать.

Я снова безумно желал ее и предложил перенести задуманную прогулку на вечер, а сейчас направиться в гостиницу и лечь под буденовца. Когда мы входили в «Челси», мне показалось, что Ардалион Иванович Тетка сидит в баре гостиницы и пьет пиво. Проводив Птичку до номера, я сказал, что сейчас вернусь, спустился вниз, вышел на улицу и с улицы заглянул в окна бара. Все во мне похолодело. Так точно, Ардалион Иванович Тетка сидел в баре и допивал бокал пива. Я пулей устремился к Ларисе, ругая себя на ходу и скрежеща на себя зубами — идиот! Почему я не предупредил Херренхофа, что если кто-то будет интересоваться моим местонахождением, то ни слова про Кёльн, Юлихерштрассе и «Челси»?! Ведь можно же было допетрить своей карикатурной головенкой, что Ардалион быстро узнает, где проходит выставка, кто ее организатор, а уж у организатора спокойненько можно выудить информацию о том, куда перекочевали перелетные птички и мамонты. Когда я вбежал в номер, то взору моему предстала обнаженная богиня Баст, разлегшаяся на постели в позе томного ожидания своего возлюбленного, под изображением ревущего буденовца, который в какую-то секунду показался чем-то похожим на Ардалиона Ивановича, когда тот стоял и ревел на платформе в Ахене. О Боже, что было бы, если бы не я, а Тетка ворвался в номер и увидел расстеленную постель и обнаженную Ларису на ней!

Нужно было срочно бежать из «Челси» и перебираться в какую-нибудь другую гостиницу, покуда Тетка расплачивается за пиво в баре. Нужно, да, нужно, но мог ли я думать о бегстве, глядя на восхитительное нагое тело? Нет, конечно. Я запер дверь и стал стремительно раздеваться.

Это было что-то неописуемое — предаваться любви, ожидая, что вот-вот в дверь начнет стучаться Ардалион Иванович, начнет кричать, реветь на пару с буденовцем. Должно быть, нечто подобное можно испытать разве что предаваясь любви на тонущем корабле, взорванном членами иранской террористической организации «Бастшери». И я отчетливо слышал, как он подошел к нашей двери и, замерев, слушает нежные любовные стоны Ларисы.

— О-о-о! — простонал он и тихо ушел.

Благороднейший из благороднейших Ардалион Иванович! Чье сердце может сравниться с твоим!

После того, как он подходил и стоял под дверью, прошел час. Утомленная Лариса заснула в моих объятиях. Я не хотел будить ее, лелея надежду на то, что великодушие Ардалиона будет столь же огромным, как просторы нашей великой Родины. Потом я осторожно освободился от объятий Птички и, подойдя к окну, выглянул на улицу. Среди нескольких машин, припаркованных возле «Челси», стояла и вишневая «ренушка». Это была та самая машина, которую Тетка купил в Париже, на которой он приехал в Германию, а сегодня — сюда, в Кёльн. В эту самую минуту, когда я стоял у окна и размышлял подобным образом, в дверь стали долбить изо всех сил кулаками. Лариса вскочила в испуге и громко вскрикнула.

— Открывайте! Я нашел вас! Лариса, открой мне дверь! Это я, который носил тебя на руках! Если вы не откроете, я выломаю дверь. Слышите? Р-р-разобью вашу дверь на мелкие щепки!

Он стал стучать ногой, пытаясь вышибить замок.

— Ардалион! Прекрати немедленно и убирайся вон! — закричала Лариса.

— Ардалион, подожди две минуты, нам надо одеться, — сказал я, понимая, что он действительно в состоянии выломать дверь.

— Ах вы еще не оделись? — заревел он горестно, но колотить в дверь перестал. — Хорошо, я подожду. Только не вздумайте прыгать в окно. Считаю до десяти и снова начну ломать дверь. Раз, два, три…

— Не впускай его, Федор! — начиная плакать, пропищала Лариса.

— Не бойся. Он благоразумный и порядочный человек. Он не станет делать ничего дурного. Одевайся.

— …четыре, пять, шесть, семь…

— Он, кажется, пьян, — сквозь слезы, одеваясь, сказала Птичка.