Остров традиции

А ходики себе всё постукивают, светила всё люминесцируют… Успокойся, Конрад – Традиция на то и Традиция, что одновременно универсальная и – очень разная.

Правильно трещат поленья в правильно затопленной печи. Полыхают сполохи мирового пожара, демиурги демонизируют демос, уицраоры гаввах хавают. Женщины в шалях на богомолье тянутся, бесенята у них под юбками путаются. Анна и Конрад кашу-кулеш уплетают, пьют девясил да боярышник, всё своим чередом движется. Верной дорогой идёте, товарищи. Светопреставление откладывается на неопредёлённый срок.

Было время отходить ко сну – и вдруг Анна призвала Конрада к себе. Не в комнату, конечно, а в кухню, где она как раз мыла посуду после ужина.

– Ну что, Конрад, расскажите мне на сон грядущий про русскую литературу.

Конрад опешил и потупил очи.

– Давайте, давайте, – подбодрила его Анна. – Я её, разумеется, всю когда-то читала, но это было давно и неправда. Устройте уж мне бесплатный лекторий.

– Русская литература богата шедёврами. Всемирно классическое произведение «Годы учения Емели-мастера» – Пушкин написал.

– А про что этот Емеля-мастер?

– О! Он призывает милость к падшим.

Смущаясь и стесняясь, Конрад бубнил себе дальше. Потом ещё «Годы странствия» были, всё того же Емели. Опять же «Кошка-мурка, вещая каурка, с присовокуплением жизнеописания скомороха Ивана Кольцова». Это Гоголь. Лев Толстой, естественно: рóманы писал складные, но подмочил себе репутацию «Манифестом коммунистической партии». Само собой, Достоевский с его «Человеческой комедией заблуждений» – начало модернизма, русские цветы зла. Наконец, опупея «Человек без свойств» Макса Горького – штабель толстенных томов – гениальное название, не правда ли? Но гениально оно лишь в сочетании с означенным штабелем. Ну и т.д.

– Да, действительно могучая литература, ведь русский язык располагает к небывалой словесной мощи, – заключила Анна не то из слов Конрада, не то (что скорее всего) из припомненного собственного читательского опыта. – Блажен народ, порождающий таких титанов. Ну а про Россию как страну что вы расскажете?

Конрад, не вдруг подбирая слова, начал было повествование о райской державе России, о её златоглавых городах, посередь которых высятся нерушимые твердыни кремлей, о её пряничных деревнях, где маковки-луковки церквей осеняют резные палисады, о загадочных душах её обитателей, исполненных диковинных энтелехий, но на слове-то «энтелехия» и сломался: собеседница могла его не знать, а объяснить он не сумел:

– Ну бабочка когда из кокона вылетает... потенция кокона типа…

(«Господи, – подумал он тут же, – но кокон не обладает ни потенцией ни импотенцией». И умолк).

– В энтелехия, – как по учебнику отбарабанила Анна – это внутренняя , потенциально заключающая в себе и окончательный ; например, душа есть первая энтелехия организма, в силу которой тело, располагающее лишь «способностью» жить, действительно живёт, пока оно соединено с душою.

– Вот-вот, – Конрад ухватился за спасительную соломинку. – Дело в том, что русские – это народ сплошных идеалистов. В смысле, у каждого русского человека есть идеал. И как правило, это идеал святого мученика, отчего в русском народе развит своеобразный культ страдания. Русский человек безудержен в созидании, но так же безудержен и в саморазрушении.

– Ну, саморазрушение, наверное, уже в прошлом, – возразила Анна. – В истекающем столетьи русский народ преуспел в созидании и воздвиг сверхдержаву, в которую рвутся все наши сограждане.

– Это оттого, – пояснил Конрад, – что в народе русском глубоко укреплено добротолюбие, сиречь любовь к добру. Душевность русского народа такова, что со временем русский человек вообще отвык делать ближнему гадости и предпочёл об этом самом ближнем заботиться. Бессребренники-инженеры придумывали умные машины, чтобы облегчать тяжкий труд рабочих, подвижники-врачи неустанно искали вакцины против смертельных болезней, самоотреченцы-педагоги неуклонно просвещали простой народ. И богоисполненный народ платил им сторицей, сам устремляясь к высотам знания. Удивительны ли небывалые успехи русских в науке и технике? А кроме того, атмосфера всеобщей душевности притягивала тысячи иноземцев, которые беспроблемно интегрировались в российский социум и обогащали его.

– Да-да, – задумчиво произнесла Анна. – Глубочайшая религиозность сформировала особый, православный этос с его приматом этического над эстетическим.

– Но и в сфере эстетики русский народ кое-чего добился, вы же не будете спорить! Одна федоскинская миниатюра чего стоит!

– Не только, не только! А Кандинский, Малевич, Филонов… – подхватила Анна.

– Кстати, если говорить о «русском экономическом чуде», – докторально добавил Конрад, – то надо иметь в виду ещё и склонность русских к общему делу, к сплочению всех народных сил, к соборности.

– И в этом плане даже традиционные недостатки русского быта и бытия: женственность менталитета, автократия, излишняя централизация, чрезмерная надёжа на царя-батюшку сработали не во вред, а во благо, – согласилась многомудрая Анна.

– А кстати, помните, вы нам рассказывали про Париж… – напомнила Анна после некоторой паузы. – Ну а в Китеже-то вы были? В столице России?

– Не был, – честно признался Конрад. – Далеко отсюда до озера Светлояр. Но я, естественно, фотографии видел, диапозитивы… Старый город великолепен – церкви двенадцатого – шестнадцатого веков. В новом городе одно время строили небоскрёбы, но сейчас там запрещено строить высотные здания – сплошь двухэтажные каменные избушки с узорчатыми наличниками, в которых доживают свой век богатые русские бабушки. Только негров в российских городах развелось много.

– Типун вам на язык. Афророссиян. Вы что, батенька, расист?

«Это она у отца своего научилась называть всех батеньками», – подумал Конрад и виновато изрёк:

– Ничего не имею против чернокожих, но мне как-то милее негры, которые остались в Африке.

– Что ж вы хотите, глобализация. И Россию вашу затронула. Тем более, русский народ – самый «всемирно открытый»…

– Погубит она её. Потеряет держава свою неповторимость и неподражаемость, – сказал Конрад с горечью.

– И останется одна-единственная неповторимая и неподражаемая страна, – нехорошо засмеялась Анна. – Наша. Пойдёмте спать, а завтра я вас буду учить топить печку. И вы мне чур вагон дров наколете.

К празднику Конрад вручил Анне плоские изображения зверей, давешней ночью выпиленных лобзиком. От Анны же ему досталось какое-то длиннополое одеяние, чтобы он поприличнее смотрелся за обеденным столом. Одеяние назвали лапсердаком. И в дополнение к нему получил Конрад несколько блоков сигарет с фильтром – очень кстати, ведь последнее время он курил махорку; собственноручно скрученные самокрутки то и дело распадались в его руках, а весь рот его вечно был в табаке. Теперь можно было вновь ощутить себя белым человеком.

Ещё Конрад настаивал на том, чтобы украсить голубую ель. Анна резонно спрашивала – как Конрад доберётся до верхушки.

– А зачем? Тем более верхушки две…

Действительно, голубая ель была двуствольной – одна толстенная боковая ветвь загнулась кверху и пошла в рост, конкурируя с основным стволом. Порешили разукрасить ближние ветки гирляндами, туда же повесили много-много разноцветных самосветящихся шаров и фигурки гимнастов из папье-маше – ёлочные игрушки соответственно тридцати- и семидесятилетней давности. Туда же, вопреки протестам Конрада, Анна привесила выпиленных им зверюшек. В общем, ёлка получилась на славу.

Прознав, что у Клиров свершилось диво дивное – наряженная ель, завистливые соседи, даже не просохнув, с утра толклись у врат дома и злобно тыкали пальцами в рукотворное чудо: дескать, довыёбываетесь.