И всякий, кто встретится со мной...

— Я что, хуже твоего инженера? — спросил он и снова коротко, неприятно усмехнулся. — Тут, правда, тесновато… но отдохнуть можно и тут…

— Ну что вы… я вас и так обеспокоила… — Она попыталась встать, но мужчина положил ей на плечо свою руку, горячую, тяжелую, опасную. — Мне надо повидать его сегодня же… дело неотложное! — беспомощно дернулась она.

— Дело твое все равно хотя бы до утра отложить придется, — сказал мужчина. Его рука все еще лежала у нее на плече. — Ну-с… а теперь говори правду: кто ты такая и кого ищешь в такую темень? Прогнал тебя муж или ты сама от него сбежала? Не бойся, мне можно сказать все… — Женщина удивленно взглянула на него. — Значит, ты предпочла его мужу, даже имени не спросив? Хе-хе… вот это, я понимаю, женщина!

Она сидела, вся съежившись, словно и не слыша его слов. Плечо, на котором лежала его тяжелая, горячая рука, взмокло от пота — сейчас она стыдилась и этого, боялась увлажнить его руку. Словно почувствовав это беспокойство, мужчина убрал руку с ее плеча, но убрал недалеко: теперь он просто обнял ее, силой привлек к себе. «Не бойся… не бойся!» — срывающимся голосом шепнул он ей на ухо. Его нога так сильно дрожала, так прыгала по полу, словно собралась бежать куда-то одна, без него. «Помоги мне сейчас… только сейчас, сейчас…» — мысленно попросила кого-то женщина.

— Ты что, ничего не чувствуешь? Меня ты, значит, ни в грош не ставишь? — взревел вдруг мужчина, опрокидывая ее на нары.

Он, конечно, замышлял покорить ее, но не так скоропалительно. Он рассчитывал, что все произойдет само собой; но равнодушие и спокойствие женщины его взбесили. Она вела себя так, словно он и догадываться не мог, для каких темных дел она вышла из дому, какие темные дела заставляли ее шляться в такую темень наподобие мартовской кошки! Его она просто не считала мужчиной, одним из тех мужчин, оставаться с которыми наедине женщины если не боятся, то хоть остерегаются… его она принимала за своего покорного раба, обязанного и без слов догадаться, кого ей нужно разыскать и привести! «Знаю я вас всех… ты-то и имя мое забудешь! Никому признаться не сможешь — постыдишься… Такого тебе ни муж, ни любовник никогда не простят!» — злобно думал он. На мгновение он все-таки ощутил какую-то помеху, задержку, но отступить уже не смог. Под материнским платьем скрывалось ошеломляюще слабенькое, беззащитное, еще не созревшее детское тело. Девочка и не вскрикнула; и все-таки Ягор прикрывал ей рот ладонью — должно быть, инстинктивно, помимо собственной воли.

— Так и знал, что без крови нам не обойтись… — сказал он немного погодя.

Он стоял на коленях и, все еще тяжело дыша, глядел на девочку в задранном до подбородка платье. Девочка лежала неподвижно, с застывшими глазами, холодная и бесчувственная, как кукла.

— Почему ты меня не предупредила? А? — крикнул Ягор.

На лицо девочки падал свет лампы; ее пустые, застывшие глаза блестели, как осколки стекла. Ягор невольно отвел взгляд. «Не померла б еще…» — тревожно подумал он, слезая с нар.

— Сама виновата! — сказал он, повернувшись к ней спиной и застегивая брюки. — Ты-то, конечно, рада все на меня свалить… — притворно усмехнулся он. При этом, однако, его лицо не изменилось, словно у него было второе лицо, скрытое под первым, грубым и безмолвным, как глиняная маска, и лишь это второе лицо и смеялось. — Не знаю, как ты, а я проголодался… — вновь повернулся он к девочке. — Интересно: ты-то чего на меня дуешься? Такая уж, значит, у тебя судьба… — Он опять попытался засмеяться. — Да прикройся ж ты! — крикнул он вдруг. Девочка не пошевелилась. Наклонившись к ней, Ягор прикрыл ее тело задравшимся платьем; но она лежала неподвижно, как покойница, и одна ее нога так и осталась обнаженной до бедра. — Если ты ищешь Мито, то он будет здесь утром. Должен быть… обещал, — сказал он, вновь отвернувшись от девочки. — Он, знаешь, тоже немного чокнутый, Мито твой! — усмехнулся Ягор. — Деревья спасать ушел… ради двух паршивых платанов, говорит, железную дорогу в сторону отведем. Да кто ж ему позволит? — Ягор опять усмехнулся. — Теперь не то что деревья — люди гроша медного не стоят!

Потом он долго молчал. Где-то очень далеко лаяли собаки. Она лежала на нарах, а Ягор возился у стола — так, словно ничего особенного не случилось и эта незнакомая девочка каждый вечер так и лежала, вытянувшись, словно покойница, на нарах в его будке. Нагнувшись к ящику, на котором было крупными, но незнакомыми буквами что-то написано, а над этой надписью изображен череп со скрещенными костями, он не спеша вынул оттуда огурцы и помидоры, стакан с серой, крупного помола солью, завернутую в грязную тряпицу буханку хлеба, бутылку и нож с деревянной ручкой и почерневшим лезвием. Помидоры он помыл в стоявшем на печке тазике, а огурцы очистил, медленно, осторожно, словно боясь порезать себе пальцы.

— Ну вот… это все, что есть, — сказал он, не оборачиваясь к девочке. — Вставай, поедим… Ты ж у нас хозяйка плохая! — усмехнулся он. — И водочки немного есть… мертвого оживит! — Он вытер мокрую руку о собственную грудь и щедро посолил нарезанные огурцы и помидоры в миске. Второй рукой он взялся за бутылку, зубами вытащил пробку и, понюхав, прищурился, потом он выплюнул пробку и, приложившись к бутылке, громко, основательно глотнул. — Ты б хоть сказала, как тебя зовут! Или это тоже секрет? — Он снова приложился к бутылке, еще основательней, чем в первый раз. — Меня вот зовут Ягор… — икнув, он ударил себя кулаком в грудь. — Ягор! — сердито повторил он, проведя рукой с бутылкой по обожженным водкой губам. В помещении сильно запахло водкой. Далеко, где-то очень далеко опять лаяли собаки…

Разума Аннета не теряла ни на минуту — разум оказался единственным местом, куда она могла укрыться. Едва мужчина бросил ее на нары, она тут же отказалась от своего тела и укрылась в разуме, словно население, укрывающееся во время войны в крепости и оттуда с бессильным сожалением и ненавистью наблюдающее, как враг разоряет и опустошает оставленную без защиты страну. Разум Аннеты был не в силах защитить и спасти ее тело, но он с бдительностью и добросовестностью зеркала воспринимал, запечатлевал все, что с ней происходило. «Агатия знала, что это случится… знала!» — думала она, укрывшись в разуме, с жалостью и отвращением глядя на собственное тело. Никогда еще она не видала его таким нагим, беззащитным, жутким и все-таки близким ей, как родная сестра — сестра, только что родившаяся мертвой из черных складок материнского платья. Да, платье мертвой матери родило мертвую сестру Аннеты — ничего удивительного в этом не было! Если б теперь этот мужчина ее и отпустил, даже выгнал вон, она все равно б не ушла; ее место было именно тут, возле мертвой сестры, которую он вытащил из материнского платья, как из могилы, а потом вновь спрятал в это платье, словно обратно в могилу. Она была обязана лежать тут, как надгробный камень, как опознавательный знак на могиле сестры! На мужчину она не сердилась — его присутствие мешало ей не больше, чем мертвецу пасущаяся на кладбище корова. А он хлебной коркой выгребал из миски последние ломтики. «Остатки сладки…» — сказал он, снова приложившись к бутылке; Аннета увидела даже, как двигался при каждом глотке его кадык. Потом он вышел из будки и оставил дверь полуоткрытой. Снаружи ворвались гудение стрекоз и ночная прохлада; Аннета почувствовала, как вытянувшаяся на нарах покойница покрылась мурашками. Внезапно ей вспомнился сон, верней, два смешавшихся друг с другом сна. Во сне они с Агатией шли к роднику, чтобы смыть с лица слюну Сардиона; но у родника она оказалась одна, и водой из горсти ее поил именно этот только что вышедший из будки мужчина. «Агатия знала… Агатия знала!» — упрямо твердила про себя Аннета. Мужчина вернулся и закрыл за собой дверь. У двери он помедлил, словно к чему-то прислушиваясь, потом повернулся к столу и сильно дунул в стекло лампы. Свет сразу погас, хотя по задымившемуся фитилю еще долго бегали маленькие, блестящие искорки. Аннета все-таки увидела, как мужчина вновь разрывал могилу, трусливо, нетерпеливо, как шакал! Через мгновение по ногам ее мертвой сестры еще раз скользнула холодная, как змея, рука…