Остров традиции

Но если кто хоть ненадолго соглашался стать няней для великовозрастного нюни, Конрад с готовностью садился на подставленную шею и заклёвывал своими проблемами до полусмерти.

Воз и маленькую тележку ответов и советов он однажды на досуге систематизировал. Вот наиболее характерные:

– Мир в вашем восприятии чересчур жёстко структурирован; этого быть не должно!

– Мир в вашем восприятии разорван на отдельные фрагменты; этого быть не должно!

– Не зацикливайтесь!

– Не разбрасывайтесь!

– Пожалейте себя (нервные клетки не восстанавливаются)!

– Перестаньте жалеть себя!

– Делайте, что вам хочется!

– Учитесь властвовать собою!

– Живите как живётся (плывите по течению)!

– Преодолевайте!

– Поменьше серьёзности!

– Пора и повзрослеть бы!

– Не усложняйте!

– Копайте глубже!

– Доверьтесь себе!

– Ломайте себя!

– Не слушайте вы никого!

– Выньте вату из ушей!

– Вы сами себя в угол загоняете!

– Не надо ломиться в открытую дверь!

– Летайте!

– Перестаньте хотеть невозможного, вернитесь на грешную землю!

Каждый императив – вроде надписи на камне, но вглядишься попристальней – скользкая ящерица: в руках ловца оторванный хвост, а сама из кустов язык показывает. Понимаете ли, одни, скажем считают «витание в облаках» и отказ «вернуться на грешную землю» признаком «разбросанности», другие же, наоборот – «зацикленности». В свою очередь, для одних «зацикленность» сопряжена со склонностью «усложнять», для других – с нежеланием «копать вглубь». «Жить как живётся» кое для кого почти то же, что «властвовать собою», а кое для кого другого – синоним к «делать что хочешь». Поэтому, кстати, дальше систематизации дело не пошло: сквозь ячейки классификации юркие императивы легко проскакивали.

Чтой-то там завалялось? Бычок с фильтром? Вот удача-то! Со времён маргаритиного приезда уцелел, родимый… Не бычок – бычище… Хорошо живёшь, Гретхен…

Конрад суёт бычок в рот, случайно даже тем концом, каким надо. Прикуривает от конфорки – экономия… От хорошего табака отвык – бьётся в судорогах кашля. Постепенно затихает. Ноздри его – как два тухнущих вулкана – испускают сизоватый дымок. Кайф всё-таки. Только ворчливый желудок вздыхает по пастеризованному молочку…

Где же я тебе молочка достану, бедный брат Желудок? Может, тебе кашку сварить? Крупы остались… Ох, лениво варить кашку… Перебьёшься чайком с сухарями. Спасибо Анхен-хозяюшке, насушила на всю зиму.

Вот незадача: чем больше лезли вон из кожи помощники-спасители, тем нервознее, тем психованней становился спасаемый.

Воспоминание 21 (11 лет от роду). На группе общения в психиатрической клинике Конрад – единственный приходящий с воли среди пациентов «в законе». Сегодня даже Луиза пришла вместе с ним. Очередь Конрада солировать.

О чём? Да о том, что ни к чему не способен, что ничего не может, что облом повсюду как в своё время с цветиком-семицветиком.

В ответ его кормят фразами типа «Выньте вату из ушей» и «Не надо ломиться в открытую дверь».

Конрад лезет в уши – и не находит ваты; сера одна. И двери, которая открыта, не находит. Есть только глухая стена – сплошная стена непонимания. Внутри его копится дурная энергия, образует запруду, ревмя ревя и рвясь на волю.

Дурная энергия канализуется в ногу, нога находит мошонку врача…

В себя он приходит от всхлипываний Луизы: «Вот ведь как… Кто старается помочь – тот от тебя и получает…»

Он потом даже числил это воспоминание среди наиболее приятных. Скорее гордился, чем стыдился, а в жёлтом доме – так вообще кичился-хорохорился: я-ста, я-ста, я врачам, козлам позорным, чуть что, спуску не дам, я вот одному как-то по яйцам так захуярил, что тот на три метра отлетел! Так довёл, паскуда, что у меня – у меня! – та-ак нога пошла, как ни до, ни после никогда не пошла бы…

Внезапное осознание (здесь и сейчас). А тот, небось, как Конрад ножкой дрыгнул, уже сам падать начал. Как чрезмерно охочий до победы футболер, провоцирующий соперника на фол. Но футболисту надо, чтобы соперника унизили несправедливостью, удалили под улюлюканье с поля. А добродушный бородач в белом халате, напротив, своим притворством хотел несколько поднять Конрада в его же глазах, пусть ценой несправедливости, озвученной Луизой. Умелый психотерапевт был.

Были среди исповедников Конрада и такие, кто не считал себя вправе наставлять кого-либо на путь истинный. И такие, кто сами с пути истинного сбились. Эти ласково гладили Конрада по коленке (хлопали по спине), разводили руками (махали рукой) и выдавливали из себя утешительно-ободряющие сентенции:

– Разуй глаза, увидишь – не тебе одному плохо.

– Ты, слава Богу, не совсем конченый человек – не сторчался, не спился.

– У тебя всё впереди, со временем всё образуется.

И тому подобное.

Хорош. Слишком увлёкся разгрызанием сухарей. Зима только началась, а ты уже чуть ли не половину запасов уничтожил. Вспомни-ка лучше: есть в этом доме одна мА-аленькая комнатка, где на время можно стать свободным от Прошлого. Нет, не Волшебная Комната, конечно… Хотя – чем эта комнатка не волшебная на свой лад? Здесь ненавистная конкретика наконец отпускает от его горла свои костлявые пальцы. Она мирно журчит в канализационных трубах. Здесь можно, наконец, абстрагироваться и предаться безобидным mind games, в которых не бывает проигравших. Знай себе возвеличивать сознание, принижать бытиё, а то вдруг как возвеличить бытиё да принизить сознание. Потом объективировать субъектов и тут же субъективировать объекты. Усугубить анализом и умиротворить синтезом. Кайф. Кабы весь мир просрать… Для этого – увы – надо всё время жрать. Ан нечего.

Конрад расстилает в несколько слоёв старую газету. С чувством, с толком, с расстановкой накрывает жерло толчка прыщавой жопой. Закатывает глаза в предвкушении кайфа. Отпускает клапаны. Винты заднего клапана закручены слишком туго. Конрад тужится. Ёрзают бледные дряблые бёдра, из-под них топорщится газета. О чём в ней пишут-то? Ага, о перегибах, о нарушениях законности, о политической близорукости… Самая заря гласности, золотое времечко для читателей газет. До того читать было тошно, после – страшно… Первые струйки мочи нивелируют лист и текст. Жёлтая (в девичестве – белая) бумага и чёрные вестники гласности – буквы – теперь одинаково серые.

«А-а, вы говорите «не мне одному плохо»? Это кого ж вы имеете в виду? Да, да, у кого-то кто-то умер, кто-то с голодухи пухнет, кого-то ни за что ни про что упекли в кутузку, кого-то паралич разбил…

А вот у меня никто не умер, у меня умирать некому. Ни друзьям, ни подругам. Остаются родители… но вы что думаете – у Вечных жидов вечные родители?.. Погодите, их час пробьёт, непременно… Так что в этом страшного? С каких это пор естественный порядок возведён в ранг великого несчастья?

Безденежье, голод?.. Следствие, а не причина. Робинзон Крузо без гроша в кармане неплохо устроился… Каждому – по способностям и по труду. Обиженные режимом?.. Бедствующие гении да утешатся тем, что суть гении. Невостребованные таланты – тем, что таланты.

Кстати, безвинные жертвы да утешатся тем, что безвинны. Им вообще, если разобраться, лафа. Где-то же бродит по свету конкретный виновник их злоключений, и голос совести не будит их по ночам. А с чистой совестью и в глазок тюремной камеры можно смотреть без страха. Самое главное всё-таки – какой фильм видят умирающие на стенах больничной палаты, голоштанники – на стенах ночлежки, арестанты – на стенах каземата. И если в этом фильме им уготована роль положительного героя, то какое это вообще имеет касательство к нашей беседе?

Остались паралитики и прочие неизлечимые больные. Так пусть утешатся тем, что и Богу и людям смогут предъявить в качестве индульгенции свой красивый латинский диагноз. А у меня диагноз некрасивый, а толку с меня как с паралитика… ни молока, ни шерсти, ни общественно ценного движения…