Свадебный круг: Роман. Книга вторая.

Серебров-старший, большой, неприступный, мрачно отражал натиск. От сердитых его шагов позванивала в серванте посуда.

— Всегда, всегда так, — вдруг жалко сморщившись, всхлипнула Нинель Владимировна и ушла на кухню.

Гарька обиженно пожевал губами. Хотелось встать, хлопнуть дверью и уйти в свою комнату, но он сидел.

Станислав Владиславович не мог переносить женских слез, особенно слез Нинель Владимировны. В свое время именно слезами юная его жена добилась того, что первенец был назван не простым привычным именем, а придуманным ею — Гарольд. Тогда Нинель Владимировна считала, что будет ее сын пианистом, скрипачом, артистом, в общем, не обычным смертным. Станислав Владиславович хотел дать сыну польское имя, как заведено было в их семье, несмотря на то, что в фамилии они к тому времени утратили окончание предков «ский», и вот спасовал: пусть будет Гарольд.

И теперь Станислав Владиславович мрачно встал, не глядя на сына и жену, подошел к телефону.

Директора кирпичного завода дали быстро. Отец, винясь, с принужденностью в голосе сказал Крами-нову, что вынужден обратиться, но это ничего не значит и если возможности нет, не следует выполнять эту просьбу, а если не затруднит, тогда…

— О чем разговор, — донесся бодрый хрипловатый голос Краминова.

Наутро Серебров, захватив у Маркелова документы, уже ехал в нахолодавшем за ночь вагоне первой электрички в поселок Галкино. Ему хотелось раздобыть для колхоза кирпич, хотелось, чтобы Маркелов поверил в его деловитость и пробойность.

Он сразу нашел белое здание завода, напоминающее арками и переходами индийский древний дворец. Думалось, что приехал раньше всех и попадет к Крами-нову первым, но когда вошел в охраняемую беззаботной стриженной под мальчика девицей приемную директора, там уже стоял ровный шмелиный гул: толкачи и просители ждали приема. Они прикатили сюда еще до поезда.

Серебров пожалел, что не пошла ему впрок маркеловская наука, что не захватил плитку шоколада или флакончик духов. Секретарша наверняка выделила бы его из числа других, поднеси он ей «колхозную» шоколадку. О том, что она была человеком сговорчивым, веселым и легким, любящим танцы, конфеты и кино, свидетельствовало круглое настольное отекло в виде этакой песенной эстрады, из-под которого неотразимо улыбались киноартисты. Девица заинтересованно стрельнула глазами на усатого молодого просителя. Таких юных начальников, как этот, среди ожидающих не было. А он подумал, что мог бы поболтать с этой девицей и проникнуть к Краминову без очереди, но, увы, очень непросто и стыдновато сделать это на людях.

Вольно, не замечая, что оттесняет его, подступил к секретарше маленький человек с несоразмерно большой головой. Серебров почтительно отошел. Кондрат Макарович Сухих, известный на всю область председатель колхоза. Его танцевальный ансамбль выступает за границей, на его животноводческие комплексы приезжают экскурсанты.

Сухих ласково, по-семейному спросил секретаршу:

— Ну, как, душа-девица, папа дома?

Секретарша, видимо, привыкла, что великий Сухих называет Краминова запросто «папой», улыбнулась.

— Пожалуйста, папа вас ждет.

Сухих потрепал девицу по плечику и скрылся за обитой дверью.

Ах, как хорошо быть вот таким известным, весомым человеком, запросто называть «папой» директора завода и свободно к нему проходить, позавидовал Серебров. Его очередь оказалась за пожилым, не модно стриженным под полубокс человеком. Широко расставив свои кавалерийские сапоги, сидел этот человек в углу и острыми, умными, глубоко упрятанными глазками разглядывал посетителей. Это, наверное, был председатель колхоза из дальних, начинающих восходить, или начальник участка. Был он и одет старомодно: в синие брюки-галифе, клетчатую рубаху без галстука. Жестикулируя, с удивлением начал рассказывать Сереброву, что долгое время не мог найти седел.

— По всей стране писал, спрашивал, нет. А мужики у меня пасти коров только верхом соглашались, дак я уж к самому Буденному обращался, поскольку я в кавалерии служил. Выручайте, мол, Семен Михайлович, старого кавалериста.

Серебров сочувственно кивал кавалеристу. Он понял, что тут его место, а не около директорских дверей, куда прошел провожаемый почтительными взглядами Кондрат Макарович со своим тисненым досье. Долго придется ему торчать, пока дойдет очередь. И даст ли Семен Семенович кирпич?

Выпорхнувшая из директорского кабинета вслед за улыбающимся Кондратом Макаровичем секретарша вдруг сказала, что Семен Семенович просил узнать, здесь ли Гарольд Станиславович Серебров. Серебров растерянно поднялся.

— Пройдите, вас уже два раза спрашивали, — сказала она и улыбнулась, выделяя его из числа других.

Под заинтересованными, даже завистливыми взглядами умолкших вдруг толкачей и того соседа-кавалериста, который обращался к маршалу насчет седел, Серебров, словно по воздуху, проплыл к дверям, чувствуя себя необыкновенно значительным человеком.

Кирпичный бог Семен Семенович Краминов оказался подвижным чернявым человеком, наперед знающим не только то, что надо сыну его знакомого, но и когда дефицитный кирпич будет отгружен колхозу. Подталкивая на носу очки, Краминов с любопытством разглядывал Сереброва-младшего, черные глаза светились добротой.

— Никак не думал, что у Станислава Владиславовича сын поднимает сельское хозяйство. Сколько лет вы уже работаете? Немного! Но это полезно, полезно. Значит, на первый квартал надо? И сколько?

— Тысяч сто пятьдесят, — замирая под острым взглядом директора, сказал Серебров, чувствуя, что хватил лишку и надо сказать меньше.

— Из ста сорока четырех тысяч можно построить двухэтажный дом на восемь квартир, — сказал Краминов, и Серебров решил, что тот ему откажет.

— Нам теплые гаражи, люди мерзнут, — прошептал он, понимая, что таким лепетом Краминова не возьмешь.

— Вот с этой бумагой в отдел снабжения. Из моего фонда, — весело проговорил Краминов. — Счастливо.

И Серебров с радостью ухватил взглядом цифру «150». Он выскочил от директора с самоуверенностью удачника, который утвердился в том, что для него не существует никаких препятствий, он все может, стоит ему только захотеть.

— Молодчик! Молодчик! — потирая руки, хвалил Сереброва Маркелов. — К самому Краминову попал. Молодчик!

Маркелов, видимо, поверил в удачливость Сереброва. Дня через три под вечер опять позвал его к себе. В кабинете Маркелова, только что обставленном новой полированной мебелью, с краешка сидел Миней Козырев и, тщеславно косясь в водяную гладь лакировки, что-то рассказывал завлекательным голосом странника, побывавшего за тремя морями. Пьянчужку Минея Маркелов то выгонял, то вновь приближал к себе. Сейчас опять он был в фаворе, потому что высмотрел и вывез эту лакированную не сельскую мебель.

Маркелов сам еще не привык к мебельному великолепию, стирал рукавом пылинки со стола и зачарованно слушал Козырева.

_____ А вот еще есть один город на Северном Кавказу ___ говорил Миней, — так там арматура имеется.

Можно купить. А в Молодечно — семенной овес… Хорош, говорят.

Откуда знал все это запивоха Миней Козырев, было поразительно, но знал доподлинно. В седеющей Минеевой голове умещались воспоминания о лихих делах конца пятидесятых годов, когда он закупал в южных степях табуны лошадей, чтоб помочь тогдашнему председателю выполнить план по мясу, и хитрые истории о том, как он при Маркелове торговал лесом, чтоб пополнить колхозную кассу. И вот теперь откуда-то брались в его голове названия городов, где есть все, что нужно.

— Так вот, Гарольд Станиславович, — с трудом освобождаясь от очарования Минеевой речи, сказал Маркелов, — надо попытать счастье, съездить за арматурой-то.

Сереброву боязно было мчаться неизвестно куда и в то же время не хотелось расставаться со славой нужного, пробойного малого.

— Когда надо? — спросил он.

— Да сейчас, — довольный согласливостью ошеломил Маркелов Сереброва.

Ехать в дальний городок, где были нужные позарез плиты, пришлось ему с Минеем Козыревым. Нудную, дальнюю дорогу Серебров коротал, читая, что попадалось под руку. Миней то и дело притаскивал в купе вино в больших бутылках-огнетушителях, прозванное бормотухой. После этого он балабонил в тамбуре с такими же веселенькими, пропахшими дальней дорогой хвастливыми мужичками. Серебров, несмотря на памятливость Минея, считал его никчемным, спившимся на бригадирской работе мужичонкой, о таких пели в деревнях: