Я уже не боюсь (СИ)

Вот. На этот раз точно голоса. Приближаются. Я решаю не ждать, пока Жмен завершит восхождение, и бросаюсь к мусорке. Чёртова железяка предательски гремит под ногами, пока я, держась за жёлтую газовую трубу, перебираюсь на подъезд. Винная бутылка тяжело болтается во внутреннем кармане спецовке. А может, это сердце стучит...

Натягиваю спецовку; в нос ударяют запахи масла и пота. Скользкие смолистые прутья противно трогать, но лезть не трудно: помогают подоконники, карнизы и выбоины в старом кафеле. У самого заветного окна вижу торчащую из него рожу Жмена, уже покорившего вершину. Он тянет руку вниз. Думаю, что он хочет помочь мне забраться, и протягиваю свою.

– Вино давай, – шипит Жмен.

Я вытаскиваю бутылку из кармана, протягиваю ему…

Правая нога срывается. Меня на миг переполняет паника; стараюсь не смотреть вниз, и прижимаюсь к прутьям, измазываясь в густой чёрной смоле. Теперь сердце точно колотится – лупит так, будто сейчас выпрыгнет, и убежит подальше от такого безмозглого хозяина.

Подтягиваюсь, и добираюсь, наконец, до подоконника. Жмен втаскивает меня внутрь, как мешок с картошкой; ударяюсь плечом об оконную раму, стискиваю зубы от боли. Внизу кто-то громко кричит, и хлопает дверью подъезда. Не вижу кто – не хочу смотреть вниз.

А лучше бы посмотрел.

На кухне – никого, кроме нас троих; в углу на одной из трёх старых плит хлопает крышкой кастрюля, под которой урчит пламя; под потолком потрескивает длинная белая лампа, её свет режет глаза.

– Какая комната? – спрашиваю я.

– Триста четыре, – отвечает Жмен.

– Знаешь, как идти?

– Хрен там.

Мы осторожно идём к двери. В спецовке после подъёма жарко. А может, это от выпитого. Или от духоты. Или от плиты.

Наверное, от всего вместе.

Где-то в недрах здания гудит и клацает лифт. В проёме вдруг появляется толстая девушка со светлыми, накрученными на бигуди волосами, и зелёным полотенцем в руке. Она замирает, и смотрит на нас. Шмат машет ей рукой.

Девушка быстро уходит. Мы идём дальше.

Впереди – сероватый кафель и зеркала. Туалет. Вправо и влево уходит коридор со множеством дверей.

– Так, ща… – говорит Жмен, проходит немного вправо, качает головой, идёт влево, и машет нам.

– Сюда, пошли.

Шмат идёт следом, а я говорю:

– Погоди чуток, я сюда заскочу. Руки помою.

– Ну давай… Только быстро…

Я иду к ряду умывальников. У одного из них стоит, наклонившись к гудящему крану, какой-то чувак. Он кажется мне знакомым, но, к сожалению, я понимаю где я его видел, только когда подхожу к рукомойнику, открываю кран, и вижу отражение чувака в надтреснутом зеркале.

Разбитый нос. Бледная противная харя.

Крыс.

В ту же секунду он смотрит на меня. Глаза вспыхивают, и я представляю, как Крыс видит меня в красноватом свете, через прицел, как Терминатор. «Цель опознана», и всё такое.

Я бросаюсь к двери прежде, чем Крыс начинает вопить что-то свои высоким голоском. Вылетаю в коридор, ору чувакам, а за мной топот, и щелчки открывающихся дверей.

Жмен со Шматом далеко уйти не успели, и всё понимают быстро. Ускоряются, и мы бежим через корпус втроём, как непутёвые герои «Операции Ы». Коридор то и дело поворачивает под прямым углом, мелькают двери других кухонь и туалетов, в стену вжимаются редкие местные обитатели. Я думаю, что будет, если впереди тупик, и представляю боль в разных частях тела.

Перспектива не особенно заманчивая. Борцовские навыки не помогут. Не будет ни Юли, ни зелёных кроссовок…

В уме, как всегда в такие вот секунды, мелькаю даты:

1888-й – убийства Джека Потрошителя.

1600-й – Джордано Бруно сжигают на костре.

1305-й – Уильяма Уоллеса казнят в Лондоне (по крайне мере, если фильм с Мелом Гибсоном не врал).

Думаю о том, что следующей, и последней датой может стать нынешний год, с пометкой «Трагическая гибель Михаила Карасёва в швейно-парикмахерском общежитии». Но нам везёт: выбегаем на площадку перед лифтом. Вниз уходит лестница. Я оглядываюсь, и вижу множество силуэтов в коридоре, бегущих следом; тени, отброшенные тусклым светом редких ламп, мелькают на казённой серой краске стен.

Ждать лифт нет времени.

– Бегом! – ору я, и несусь вниз, хватаясь за перила, и перепрыгивая по пролёту за раз. На втором этаже две девчонки сидят и курят на ступеньках. Я перепрыгиваю через них, и обе с визгом вскакивают, освобождая дорогу Жмену и Шмату. Бутылка с вином вылетает из кармана, падает на пол, пробка слетает, тёмная жидкость брызгает на стену.

Пролетаем мимо вахтёрши; она, кажется, даже не успевает понять, что происходит. Непростительно долго вожусь с защёлкой тяжёлой стальной двери. За спиной слышен топот табуна приятелей Крыса.

Темно, ничерта не видно. Бежим вокруг детского сада к тачке. Шмат долго лезет на заднее сидение, и я ускоряю его пинком, откидываю спинку переднего сидения, забираюсь внутрь, и хлопаю дверью так, что, кажется, стекло едва не трескается. Жмен заводит мотор. «Запор» сухо хлопает, и умолкает. И снова. И снова.

В свете фонаря появляются Крыс, Весельчак У, и прочие гвардейцы кардинала. Они смотрят по сторонам, и будто принюхиваются, как стая бродячих псов. Потом кто-то показывает пальцами на наш «запор», все с воплями бегут к нам, я начинаю прощаться с жизнью, и представляю, как они сейчас просто растопчут нашу тачанку, сровняв её с асфальтом своими копытами.

1764-й – первые жертвы Жеводанского зверя.

1898-й – львы-людоеды убивают сто тридцать пять человек на стройке моста в Кении (если не врал фильм «Призрак и Тьма» с Вэлом Килмером и Майклом Дугласом).

1915-й – медведь-людоед убил шесть человек в японской деревне (вычитал в старом номере «Вокруг света»).

Кажется, сейчас список пополнит трое несчастных молодых ребят, растерзанных одичалой фауной Теремков-2.

Мотор урчит, кашляет, булькает, и, наконец, ревёт. Вспыхивают фары, и мы едва не давим одного из преследователей, разворачиваясь. Жмен вопит, давит на газ, и «запор» несётся прочь из двора. Бензиновый перегар, наполняющий салон, кажется мне самым сладким цветочным ароматом.

Когда мы вновь на трассе, среди огней и гудящих машин, мне кажется, что всё это было просто глюком. Наверное, я задремал. Вино и бензиновая вонь одурманили, и нагнали в голову весь этот маразм.

А потом я смотрю назад, вижу испуганную и потрясающе ржачную рожу Шмата, и смеюсь. Секунду спустя начинает хохотать Жмен, хотя его руки на руле до сих пор так дрожат, что машину немного водит из стороны в сторону. Потом и Шмат начинает похихикивать. Он случайно клацает магнитофон, и в салон врывается задыхающийся крик Лагутенко: «…дим, уходим,ух-о-о-одим!!!»

В грязных драных спецовках, с измазанными в чёрный лицами, мы едем по широкой ночной трассе мимо бесконечных сияющих на чёрном фоне квадратиков окон. Орём «Владивосток 2000», хохочем, в ушах свистит ветер, сердце тарахтит пулемётом в груди.

Мы едем домой.

Иду с остановки после работы. Шкварка кричит мне из окна, когда я поднимаюсь по разбитым ступенькам к двери парадного.

– Карась! Погнали на Выставку на великах!

Секунду думаю. Тело немного ноет от усталости, но прокатиться на выставку сил хватит.

–Давай! Только я заскочу пожрать и переодеться. Воздушку захвати!

– Ага! Звони, как будешь выходить.

Почему Шкварка? Всё просто. Фамилия – Соловьёв. Прозвали Соловушкой. Потом Салом. Потом Шкваркой. На самом деле вполне себе удачная история – в сравнении, например, с Митей Кучмой, который стал Президентом, потом Презиком, а потом и кое-чем похуже…

У меня советская «Украина», а у Шкварки китайский велик – с переключением скоростей и амортизатором, но всё равно хреновый – постоянно приходиться возиться с втулками и кареткой. Мне в гору тяжелее крутить педали, но зато еду тихо, а Шкварка хрустит, скрипит и звякает, как троллейбус. Мы едем вверх по Потехина; из мойки в Автосервисе по асфальту течёт пенистая вода, в крохотных лужах отражаются завешанные бельём балконы и осколки неба.