Остановиться, оглянуться

Еще минуты три она маячила у меня перед глазами, потом взяла в обе лапы подшивку и пошла в коридор. Никто не смотрел ей вслед, и она ни на кого не смотрела.

Впрочем, я уже раньше понял, что она тут ничья, сама по себе. И то, что она прижималась грудью к Женькиной спине, ничего не значило. Просто она вела себя, как балованная школьница во взрослой компании. Просто слонялась по комнате, как нахальный дворовый котенок, который трется тощими боками о любые ноги, тычется в любые двери и нахально орет, требуя пищи, под любым окном. Нахальный котенок, который будет есть из любых рук и спать на любом диване, — но это ровно ничего не значит…

Она было совсем уже вышла, но вдруг остановилась и посмотрела на меня. Взгляд был не из тех, что именуются «выразительными», — все та же нахальная полуухмылка. Всего один взгляд — но в другом нужды уже не было. Теперь я знал то, что раньше только чувствовал: все, что она делала в этой комнате, делалось для меня.

Я сидел на диване и сминал в ладони идиотскую улыбку счастья. Я смотрел, как Женька читает очерк и как правит гранки студент, отличный парень, хмурое юное дарование — может быть, именно он когда–нибудь освободит человечество от всех его многочисленных бед…

Женька дочитал очерк, похвалил и сделал несколько замечании. Я кивнул, не вдумываясь. Потом спросил:

— Что это за личность тут бродила? В желтом платье.

— Практикантка, — ответил Женька и предложил свой вариант заголовка. Я пожал плечами и сказал, что, может, так оно и лучше.

Потом я пошел к себе, дождался Генку и спросил, когда у них кончается практика. Он ответил. Я, между прочим, поинтересовался, много ли ребят с их курса проходят практику у нас. Он ответил, что семь человек. Я возразил, что шесть.

— Уж это–то я лучше знаю! — заявил Генка и в доказательство перечислил четырех ребят, двух девчонок, которых я знал, и Таньку Мухину.

Я спросил:

— Что это за Мухина?

— А в учмолодежи.

— Нет там никаких практикантов.

— Она недавно, — сказал Генка, — недели две. Была в АПН, а потом сюда перекочевала.

— Почему?

— А так, — объяснил он.

Я пожал плечами:

— Странно… Чего ей там не понравилось?

— Она вообще взбалмошная девка, — сказал Генка. — Между прочим, будет отличной фельетонисткой. Она в факультетскую газету писала новогодний фельетон — там был такой абзац!..

Затрезвонил телефон. Это был Юрка. Он сказал:

— А я тебе домой звонил, думал, отдыхаешь.

— Отдыхать на том свете будем, — энергично отозвался я. Танька Мухина, практикантка, изгнала из меня всякое подобие усталости.

— Горишь на работе? — спросил он.

Я сказал, что горю.

В общем–то, ни мне, ни Юрке не нравился этот расхожий набор полуострот. Но такова была мода, и время от времени мы нехотя подчинялись ей, как когда–то в школе, неловко крутя шеями, подчинялись моде на галстуки.

Еще Юрка спросил, как я съездил. Я ответил, что съездил ничего, материал взял, что и как, расскажу когда увидимся. Тогда Юрка, помедлив, произнес ту единственную фразу, из–за которой позвонил не из дома, а из автомата, стеклянной будочки, прошитой уличным гулом:

— Я тебе сегодня утром не очень помешал?

Я ответил, что ерунда, не о чем говорить, а ключ пускай так и будет у него, у меня ж есть другой… Юрка сказал, чтобы я заходил, хоть сегодня, хоть завтра, и я ответил, что зайду, и он пусть тоже заходит.

Что ж, может, правда зайду к нему завтра. Или он ко мне заглянет вечером. Или неделю спустя случайно встретимся на улице. Случайно встретимся на улице с моим лучшим другом Юркой…

Я положил трубку. Генка смотрел «Юманите», лоб его был наморщен, а губы выпячены: рождалась идея. Возобновлять разговор о практикантке Мухиной было неудобно да и незачем — ну что о ней знает Генка? Перечитывать очерк тоже не хотелось, лучше завтра, на свежую голову.

Я вспомнил Женькин вариант заголовка и вписал его, зачеркнув свой: Женька вообще давал заголовки, как бог. Я подумал, что они там, в учмолодежи, наверняка еще не ушли — в этой кают–компании всегда засиживались дотемна. Но я к ним не пошел — я, как мальчишка, боялся встретиться с ней без предлога.

Я шел домой по веселой летней Москве, и здорово было прошить толпу машин на улице Горького, и здорово было в три прыжка догнать троллейбус, уже отваливавший от остановки…

Значит, практикантка? Ладно, пусть практикантка. Танька Мухина, тощий дворовый котенок, по неизвестным причинам перекочевавший к нам из АПН… Но, с другой стороны, в новогоднем фельетоне у нее был совершенно исключительный по стилю абзац. В факультетской стенгазете — не в какой–нибудь там паршивой четырехполоске с миллионным тиражом… Что ж, будем коллеги. Тут уж никуда не денешься: практиканты— надежда человечества!

Дома меня встретила тетя Катя — толстая, умученная астмой старуха, с трудом таскающая себя по нашим длинным коридорам.

— А тебе все звонют, все звонют, — сказала она, — «когда» да «когда»… Приедет, говорю, никуда не денется… Девушки все.

— А кто именно?

— И беленькая та звонила, и с киностудии, и которая грубым таким голосом…

— Это все по делу, — сказал я.

— Верь ты им больше! — сказала тетя Катя. — Какие у них дела? Все ихние дела я сразу вижу. Теперь девки такие пошли — сами лезут. Их гонют, а они лезут…

Тетя Катя не была ни злой, ни завистливой, но девок ругала всегда — наверное, с тех пор, как сама перестала к ним относиться.

— С Сибири, что ли? — спросила она.

— С Сибири.

— Как у них там с продуктами–то?

— Нормально. Рыбы много.

— Рыба — это хорошо, — одобрила тетя Катя. У нас вон тоже вчера в угловом хек взяла.

Тетя Катя пошла к себе и вынесла тетрадный листок, на котором не шибко разборчиво было записано, кто, откуда и зачем мне звонил.

— Все болтаешься, — сказала она. — Когда женишься–то?

Я ответил, что когда–нибудь женюсь.

— И нечего торопиться, — одобрила она. — Это еще какая попадется. Я их, теперешних, знаю!

Любопытно, откуда бы ей их знать?..

Тетя Катя наклонилась ко мне и сказала хрипловатым шепотом:

— Племяшка–то моя опять завертелась. Студента себе нашла… Ты бы с ей поговорил, тебя–то небось послушает. Как придет, я тебя позову вроде так — а ты с ней поговори!

Я обещал поговорить. Хотя, честно говоря, странная кандидатура, чтобы наставлять на путь истинный заблудших племянниц…

Я зашел к себе, надел тренировочный костюм, лег на кровать (она была аккуратно застелена чистым бельем) стал думать о Таньке Мухиной. Но эти мысли завели меня слишком далеко. Я кое–как избавился от них и стал думать про себя и про Юрку.

Все–таки нелепая штука. Лет десять назад я ни за что не поверил бы, что буду жить в одном городе с Юркой и видеться раз в неделю, а то и в месяц. А вот теперь даже и не удивляюсь. Раз в месяц вижусь с моим лучшим другом Юркой.

А Юрка действительно мой лучший друг. Другого такого у меня никогда больше не будет. Товарищи — это дело иное. А друзей заводят до двадцати, пока характеры еще не затвердели…

Мы редко видимся с моим лучшим другом Юркой — так уж получается. Почему люди дружат — на это, наверное, есть причины. Почему встречаются — есть поводы. Видно, у нас с Юркой причины и поводы как–то не совпали…

Встречаются по работе — а наши с Юркой работы нигде не пересекаются, он инженер. Встречаются в женской компании — но Юрка семейный человек, да и раньше не ел сердца. Встречаются, дабы выпить, — но это уж на самый худой конец. Встречаются, чтобы выяснить взгляды на жизнь, — но нам не по семнадцать, и теперь паши взгляды меняются не быстрее, чем меняется жизнь. Еще, правда, встречаются и просто так, время убить — но у нас обоих слишком мало времени, чтобы его убивать…

Я думал о себе и о Юрке, но меня все время беспокоило еще что–то, в общем–то, мелочь, ерунда — та самая фраза с двумя «который» и прочей корявостью. Проклятая блоха, случайно ухваченная Генкой, кусалась весь день. Я злился на себя, что не выправил фразу, но знал, что и завтра оставлю ее как есть — тут уж ничего не поделаешь, характер такой…