Страшный суд

Посреди мостика мы встречаемся с пожилой женщиной, несущей на голове плоскодонную корзину с красноватой землей. Не можем разъехаться и разойтись. Женщина молча соображает и возвращается назад к началу моста. Становится в стороне, пережидая, пока проедем. От тяжести она окаменела как колонна. Но ни один мускул на лице не выдает досады или нетерпения.

Как раз у конца мостика в «джипе» что-то заело. Шофер бросается под машину. Я бездействую. Статуя с корзиной на голове ждет, не шелохнувшись.

Смотри в последний раз на терпение своей родины!

Вот мгновение, о котором я так долго мечтала. Остаемся с Ха наедине в отеле в Ханое. Стоим одна против другой.

Что же дальше?

Говорит мне что-то похожее на «чик-чирик». Отвечаю ей по-болгарски вопросом:

— Что ты мне чирикаешь, птичка?

Смотрит на меня испугавшись. В это мгновение она открывает, что можно разговаривать не понимая. Это ошеломляет ее таким громовым ударом, что парализует язык. Онемела. Раз кто-то может не понимать, что ты ему говоришь, и раз ты не понимаешь, что он тебе говорит, тогда слова не заслуживают никакого доверия. И целых три месяца ребенок не произносит ни слова.

Потом, когда слова чужого языка начинают сами возникать из ее уст, не могу ее узнать. Она, оказывается, болтушка! Для меня останется непроницаемой загадкой, как это она молчала столько времени, какая сила и воля собрались в ней, чтобы задавить в себе вопросы, восклицания, недоумения. И когда? Во время путешествия на другой конец света, при столкновении с совершенно незнакомой и непонятной жизнью. И как она вынесла перегрузку неразделенности?

Начинаю повторять ошибки веков.

Вынимаю из чемодана огромную куклу, купленную в Москве по дороге во Вьетнам. Подаю ее онемевшей девочке, чтобы чем-то заполнить ее одиночество. Девочка выглядит еще меньше и беззащитней перед внушительными размерами куклы. Внимание ее поглощают подробности: русые волосы в модной прическе, длинные ресницы, нейлоновое белье. Далекий мир, вторгаясь куклой, ее пугает.

— Давай выкупаемся! — говорю жестами.

Подчиняется по отсутствию выбора. Раздевается, стыдясь куклы — так она расфуфырена. В ножках остается горка грязной от убежищ одежды. Скелет воробушка. Ввожу ее в ванную, как в камеру смерти. Раньше я боялась входить сюда босиком, все озиралась, ища сороконожек и тараканов. Сейчас из-за этой голышки становлюсь спокойной и бесстрашной, готовой растоптать всех тварей босой подошвой, лишь бы она на меня уповала. Ее слабость и беспомощность делают меня сильной.

Купаю осторожно, оберегая от собственных больших и неотесанных рук. Спешу, чтобы не застала тревога. Мои пальцы запутываются в длинных густых волосах. Черные потоки хлынули в белую ванну. Вода прохладная, но ребенок терпит, вздрагивая от какого-то другого, более глубокого холода.

Тру его мягкой махровой простыней со страхом, как бы не сломать тонкие косточки. На вымытой коже еще резче выступают темные подозрительные пятна. Особенно у живота. Следы оспы или брюшного тифа? Натягиваю на нее одежку, которую купила в софийском детмаге на глаз, забывая, что дети за один год вырастают. Но этот ребенок не вырос, не поднялся даже на наперсточек вверх. Переодетая, пахнущая мылом, схватывает куклу и качает ее на груди.

Успокоенная тем, что этой громадной куклой я заполнила пустоту в ее сердце, впрягаюсь в свои дела. И вдруг ощущаю в комнате присутствие какой-то невыразимой боли. Поднимаю голову. Девочка стоит неподвижно, уставившись косым взглядом в пол. Приближаюсь. Она отдергивается от моей угрожающей ласки. Стою перед ней с опущенными руками, чужими и отчаявшимися. Она отдаляется от меня на глазах. Не могу ее удержать.

— Ха!

Не отзывается на свое имя. Понимаю, что произношу его неточно и этим усиливаю отчуждение. Что бы я ни делала, я буду ее отталкивать. Не смею шепнуть, потянуться ее погладить. Два чернильно-черных глаза тяжелеют, тяжелеют и вдруг начинают капать — опущенные вниз, набухшие болью…

В этот беспомощный миг — сирена! Схватываю ее ручку с нежной твердостью. Тут я знаю, что надо делать. Бегу по лестницам в убежище. Раскаты бомб.

— Мост! — говорит французский корреспондент.

Голос его заглушается взрывами.

Посматриваю с испугом на девочку. Как она перенесет еще одну бомбардировку?

Она улыбается сквозь слезы, просветленная каким-то непостижимым просветлением. Ничего не могу понять.

Потом, когда Ха научилась перетирать между своими зубками тяжелые и твердые камни болгарских слов, она рассказывает мне о пережитых вместе мгновениях. Она ведет меня от случая к случаю, от события к событию, чтобы я увидела их ее детскими глазами, то есть в настоящем свете и чтобы краснела и казнилась за свое слепое, невежественное поведение.

— Итак… Когда тетя Блага пришла, чтобы меня взять, я думала это не она, а другая, потому что она была в брюках. А увидев в Софии желтое платье, в котором ты была в первый раз в детском доме, я узнала его и сказала себе: «А, это та тетя…» Один раз, когда я осталась в квартире одна, я искала в шкафу это платье. Нашла его и очень обрадовалась.

— Итак… Ту большую куклу мы окрестили Ханг, что значит луна. Потому, что у нее волосы, как луна. Я велела отправить ее моей сестричке Хай. Когда ей взгрустнется обо мне, пусть она обнимет куклу. А кукле я наказала быть послушной, чтобы они обе играли как сестрички.

— А сейчас что-то очень смешное! Я думала, тетя Блага, когда мы уехали из детского сада на машине, мы ведь ехали очень долго, правда? И когда остановились в Ханое, я думала, что это уже Болгария. А та большая гостиница, где мы спали, — дом тети Благи. И мне стало очень грустно по маме. И что я далеко от нее, в Болгарии. С чужой тетей. И мы не понимаем друг друга.

И вдруг тревога. Бомбы. Убежище. Я очень обрадовалась. Я поняла, что я еще во Вьетнаме.

Сейчас я тебе скажу что-то очень смешное. Не знаю, сказать или нет? Ты никому не расскажешь, ладно? Однажды, когда я была маленькая, папа принес домой зубную пасту. Я пошла чистить зубы. Я была очень голодная. Решила попробовать, и мне очень понравилось. Паста была совсем не такая острая, как болгарская. Выдавила весь тюбик и съела. Папа взял длинную палку меня побить. Но мама сказала: «Не надо, не надо…»

Итак… Ты помнишь ко Фыонг? Самая добрая тетя на свете. С сумкой Красного Креста. Знаешь, что я ей сказала? Но ты на меня не сердись. Я ей сказала: «Ко Фыонг, поклянись, что ты меня не отпустишь из Вьетнама!» Она же мне сказала: «В Болгарии нет бомб. Там тебя ждет одна бабушка, тебя будут очень любить». А я не хотела. «Что из того, что есть бомбы во Вьетнаме, ведь мы понимаем слова друг друга».

После каменной онемелости у нее открылась жажда изучить все языки, понимать не только всех людей на земле, но и всех животных, деревья, камни, дождь, ветер, море; понимать скрипучие слова шкафов, дверей, лестниц, чтобы не пройти глухонемой по многоязычному миру.

Вьетнамская девочка узнала самое страшное из всех одиночеств — невозможность высказаться.

Из прорвавшихся слов расцветает ее улыбка.

Сейчас Ха рассказывает о том времени, когда она молчала.

— В гостинице в Ханое я осталась одна с чужой тетей. Однажды ночью я проснулась от чьих-то глаз. Ощущаю, что кто-то на меня смотрит в темноте. Это была тетя Блага. Испугалась еще больше. Глаза у мамы совсем другие.

— Почему все узнают, что я не здешняя? Я очень черная? Если меня спросят, я надумала, что им ответить: «Солнце любило Ха больше всех и грело сильнее. Поэтому!»

— Итак, в Ханое бак [23] Хоан меня вывел погулять. Как раз мы были у большой воды. Прилетели американские самолеты. Бак Хоан взял меня на руки и прыгнул со мной в одну яму. Надвинул сверху крышку. Стало темно. Начало сильно трещать. Бак Хоан немного приоткрыл крышку. Мне хотелось посмотреть. Он меня поднял на руки. Знаешь, что я увидела? Красный зонтик падает в воду. А вода — синяя, синяя. Бак Хоан мне показывает длинный дымок в небе. Горит американский самолет. Я начала кричать и хлопать в ладоши. Спрашиваю бак Хоана, что это за красный зонтик и почему он опускается на воду. Хорошо, что я была не с тетей Благой, она бы мне ничего не смогла объяснить. А бак Хоан ведь понимает, о чем я у него спрашиваю, и сразу мне говорит: «Красный парашют. Значит, очень большой американ бежит с самолета». И как раз над водой. Утонул ли он? Тот ли был, которого мы видели и с которым говорили? Помнишь его, в полосатой одежде пленника?