Страшный суд

— Здесь обе Ха, узнайте настоящую!

Все — настоящие. Других нет. Это ребенок войны: худенький, как щепка, отчаянно улыбающийся, загримированный, чтобы выглядеть румяным, с просящим взглядом: «Возьми меня!» Надо взять все двенадцать. Нет, и этого мало. А другие, которые в комнате, но не попали в рядок? А сотни вне этих побеленных стен, тысячи, оставшиеся без крова, без родителей, без теплой миски риса? Куда мне спрятаться от стольких кричащих глаз: «Возьми меня!» Двенадцать ждут, к которой из них я потянусь. Само протягивание к одной будет преступлением по отношению к остальным, ко всем детям Вьетнама. Я бы схватила первого попавшегося, если бы не цепенела от ужаса, что отниму у других надежду на избавление.

Одна хитрушка в ряду понимает мое смятение и, чтобы не вышло какой-нибудь ошибки, предательски прыскает. Ке меня подталкивает к ней. Значит, это моя Ха. Обнимаю ее и смотрю на других. Каждая из них та же Ха, но с грустной улыбкой и грустными глазами.

В это время от другой стены отделяется женщина. Ке благоговейно произносит: «Мать Ха».

Я еще не успела ее увидеть, а уж плачу на ее плече. В это смутное мгновение вижу почему-то только руки, но по рукам вижу ее жизнь, характер и подлинный облик.

Руки не осмеливаются сделать ни малейшего движения. Берут мою ладонь для рукопожатия и держат ее как хрупкий сосуд. Слышу владеющий собой, спокойный голос:

— Сестра!

Поднимаю голову и встречаюсь с глазами, в которых тяжесть непролившихся слез. Прозрачна от худобы. «Сестра». Она приравняла, она подняла меня до себя. Тихим словом она сняла с меня проклятие бесплодности и сделала матерью.

Кладет мне в ладонь детскую ручку и шепчет девочке:

— Скажи «мама»!

Ребенок промямлил «ма», не глядя на меня. Ручка остается в моей руке. Навсегда. Чувство уязвимости и ответственности обжигает меня. Не эти девочки, а я подвергнута испытанию. Становлюсь человеком.

— Что вы наказываете мне, сестра, какие даете наставления?

— Ничего. Я вам доверяю. — Даже во взволнованном переводе Ке эти слова не теряют своей простоты.

Мне хочется упасть на колени перед этой худой и просветленной как икона женщиной. Она отдает мне самое дорогое, ничего не требуя с меня. Настоящее материнство. То, что она мне ничего не наказывает, и есть самый большой наказ; то, что ничего не поручает, — самое большое поручение.

Перед тем как расстаться с подружкой, дети дают ей короткое представление. В последний раз вместе поют и танцуют.

Сидим рядом с матерью, смотрим на одного и того же ребенка. Она, чтобы сохранить его в своих воспоминаниях, я, чтобы увезти с собой.

Лишь сейчас всматриваюсь в девочку более трезвым взглядом. Не узнаю ее, сколько бы ни напрягала память. Рахитичные кривые ножки, хилые плечики, исхудалые щечки, темные пятна на коже.

Год эскалации войны мял в своих черных пальцах эту восковую фигурку, эту свечечку. Рост, как видно, приостановился, словно она четырехлетняя.

Спрашиваю шепотом у матери, когда она родилась. 19 февраля 1961 года. Ей уже шесть лет! Но ведь пятилетней в прошлом году она была и крупнее и цветущее. Что пережила она между двумя моими приездами, если я даже не могу ее узнать? А она хотя бы помнит меня?

Встречаюсь с ее любопытным взглядом и понимаю: ей нечего было помнить. Это я запомнила ее с прошлого раза, а не она меня. Это я жила с ней в сердце весь этот год, а не она со мной. Я для нее просто не существовала и пока что не существую. Она не осознает еще страшной серьезности моего приезда. Как может быть, война для нее не страшнее ночной темноты, населенной непонятными шорохами и суевериями.

Начинается танец бабочек, немного сложнее и разнообразнее прошлогоднего. Все же время, значит, идет, и девочки растут, по крайней мере растут требования воспитательниц.

Ха танцует с распростертыми, как крылья, руками. В этом движении, в этом изгибе рук проскальзывает схожесть с прошлогодней шалуньей. Она улыбается мне через плечо. С ее матерью мы обмениваемся безмолвными улыбками.

У меня не было сестры. Я не рожала. Смерть не витала над моими детьми. А женщина смотрит на меня так, словно я прошла через все это и все знаю, так же как и она.

Тень моей Ха танцует. Хилость и рахитичность исчезают, растворенные в грации.

Если бы мог вечно длиться этот танец! Но крылышки замирают и опускаются вниз. Конец. Кончилось, птичка, твое детство. Готовься к страшному полету на другой конец света.

Становлюсь перед девочкой, высокая, как стена, и заслоняю ей небо. Она все еще меня не боится, потому что мать ее рядом.

— Пора двигаться, а то нас ждет длинная дорога, — заговариваю тихим голосом, чтобы не испугать девочку.

Ручка доверчиво угрелась в моей, словно я ввожу ее в сказку. И с этого мгновения она ведет меня.

— Давайте поторопимся! — говорит Ке.

Ручка меня тянет наружу. Иду послушно. Переступаю порог и вхожу в другую жизнь, в другую себя.

Снаружи меня встречает ослепительное утро. Мгла растаяла под лучами солнца. Призрачный дым превратился в мир, перенаселенный багрянцем, растениями, людьми. И больше всего — детьми. Отовсюду нахлынули мальчишки, городские и деревенские, эвакуированные и местные, чтобы проститься с Ха. Я бы не смогла пробить себе дорогу через их кричащую массу, если бы меня не тянула вперед нетерпеливая ручка.

Ха уезжает далеко, за детские представления о дали. Провожают ее товарищи, бегущие вокруг с криками и толкотней. Под яркими солнечными лучами вижу ее более живой и знакомой.

Смеющаяся вся — от верхушки своего «конского хвоста» до порванных сандалий, — устремленная вперед, спотыкающаяся о детей, которые наваливаются на нее, чтобы прикоснуться к ней в последний раз, она идет прямо в неизвестность.

И все больше отстает от нас ее мать.

Безмолвная восковая рука нам машет, благословляя как со старинной иконы. Детская ручка ей отвечает, рассеянно высунувшись на ветер, образовавшийся уже от движения «джипа».

Этим утром едем в Ханой. Ха с любопытством глядит вокруг. В первый и в последний раз она видит свою родину.

Пейзаж с преобладанием воды. Буйвол в тине и воде рисового поля по самую спину. Девочка, усевшись на буйвола и держась одной рукой за его рог, другой выдергивает какие-то корешки.

Узкобедрые, плоскогрудые силуэты работающих людей. Островерхие соломенные шляпы. Согнутые спины. Люди сажают рис. Как они нежны с ним, берутся за стебельки, словно за детские пальчики. Рисовые поля полны пиявок. Ноги кровоточат.

Девушка корзиной перебрасывает воду с нижнего поля на верхнее. Она поит рис и водой и своей молодостью, черпая и выплескивая свое отражение в воде.

Смотри в последний раз на свою землю!

«Джип» движется по узкой дороге меж двух болот. Впереди показывается повозка, нагруженная чем-то доверху. В нее впряжен веревочной упряжью молодой человек. Сзади тележку толкает девушка. Как разминуться?

Но молодые люди не сердятся. Они как будто даже рады встрече. Разглядывают, но с доброжелательным любопытством. Оттаскивают свою тележку в болото, где она глубоко вязнет одним колесом. «Джип» проходит впритирку. Молодые люди улыбаются нам.

Смотри в последний раз на улыбку своей родины!

Ветерок доносит нежное благоухание лотосов. Их белые чаши застилают болото и поглощают его тяжелый, отравляющий дух.

Вросшие корнями в грязную тину, со стеблями, покоящимися в воде, лотосы на воздухе раскрывают свои царственные цветы. Трудное существование в трех стихиях.

Утро разворачивается в небе как яркий веер. Я бы не уловила всех бесчисленных оттенков восхода, если бы они не отражались в воде.

Вода мне преподносит их словно еще более тонкими, трепетными, интимными. И еще более неуловимыми. Но в этом и состоит их главная прелесть.

Смотри в последний раз на красоту своей родины!

Надо проехать по узкому бамбуковому мостику, заменившему стальной мост, чей перебитый хребет виднеется над рекой справа. «Джип» пробирается по деревянным перекладинам, как по клавишам.