Почти 70

— Бинго, — кричит Валентин, хотя его губы и не думали шевелиться. Тело не двигалось.

Это просто голос в моей голове. Мужик, кажется, ты приехал.

— Бинго, — повторяет голос Валентина и тело его, затвердевшее от смерти, начинает подниматься из гроба.

Мне все это кажется, этого нет и быть не может.

Сердце совсем обезумело. Если этот чертов гроб сейчас же не закроют, то меня придется хоронить рядом с ним.

Может, я умираю? Эта мысль появилась внезапно и заполнила собой каждый сантиметр моего тела, я не чувствовал ударов сердца, руки и ноги занемели, превращаясь в камни.

— Бинго, — кричит Валентин снова и поднимает свою уродскую голову. Его скальп начинает сползать и из черепной коробки выглядывают обрывки газет и разных журналов.

Я или схожу с ума. Или уже тронулся.

Дикий, невыносимый страх пробирается все глубже. Я пытаюсь закричать, но голос куда-то пропал, его словно вообще никогда не было. Кажется, что я сейчас упаду на пол, а сил, чтобы подняться уже не будет.

Но у Валентина, похоже, этих сил достаточно.

Он поднимается.

Удары сердца отдаются глухими стуками в ушах.

— Бинго!

Еще один удар.

— Бинго!

— Бинго!

— Бинго!

С каждым ударом сердца, Валентин подбирается все ближе и ближе. Мое тело ведет себя так, как во сне. Ноги ватные, бежать не получается. Но и проснуться не выходит тоже.

— Бинго, — говорит Валентин шепотом, потому что он уже стоит напротив меня. Стоит так близко, что я даже чувствую запах его дыхания. Пахнет землей.

Я закрыл глаза, но даже тогда его лицо, морщинистое и старое, оно все равно стояло передо мной, перед глазами…

Я слышу, как он дышит. Медленно, словно смакует каждым вдохом.

— Бинго – значит, что я выиграл, — шепчет Валентин.

Я попятился и вскрикнул от того, что на кого-то наткнулся. Я повернулся и увидел, что врезался в Герасима, того старика, который никогда ни с кем не разговаривает. Потом я перевел взгляд на гроб и увидел, что Валентин никуда не делся. Он лежит так же, как и лежал. Вот только его лицо. Может и не так, но мне показалось, что на его лице сияла — пусть мрачная и мертвая — но все-таки улыбка.

Глава ?

Сон

Не знаю, что это было, что произошло на этих похоронах, но после этого я не мог больше нормально спать, я то и делал, что поглядывал туда, где раньше спал Валентин и по телу пробегали мурашки. Мы с ним никогда толком не общались, наверное, никто с ним толком не общался, потому что к общению Валентин приспособлен не был, но все же, мне его немного не хватало. Он был здесь, когда сюда пришел я. И я его пережил, здесь нечему гордиться. Это совершенно нормально. Если ты старик, конечно.

Я просыпался ночью и больше не мог уснуть. Мне снились сны, как никогда яркие и реалистичные.

Иногда снился отец, таким, каким я его запомнил. Он смотрел на меня как-то странно, казалось, что он грустит, но в то же время он был счастлив. Понятия не имею, что делало его таким счастливым. Вокруг нас не было ничего, хотя мне все время казалось, что мы сидим в нашей кухне за столом. Только я и он. Мы молчали .Но это было не то чтобы неловко, а как-то иначе, словно мы уже поговорили обо всем и теперь просто отдыхали от разговоров. Про отца снились только такие сны, очень редко бывало так, чтобы мы говорили, а если и перекидывались парочкой слов, то я все равно все забывал.

Этой ночью отец не разговаривал со мной, но он говорил с мамой. И они стояли на рельсах, что-то громко обсуждая, время от времени бросая в меня взгляды, наполненные то ли злобой, то ли еще чем-то. Во всяком случае, так казалось мне. Не знаю почему.

— Эти сигареты очень плохо влияют на мое здоровье, черт их дери, — кричал отец, смотря прямо на меня.

— Наконец-то ты это понял! — крикнула мама, поднимая руки к небу, которого не было.

И тут на горизонте появился поезд. Сначала он был далеко, но я не успел даже осознать этого, как он приблизился настолько, что практически уткнулся в спины моих родителей. Но они стояли, словно их это не касалось.

А он все приближался, издавая страшные звуки.

— Но лучше я умру, чем брошу курить эти раковые сладости! — закричал отец.

А мама – словно и не мама. Она не злилась, а просто громко, но как-то ласково ответила:

— Ну и ничего!

А поезд так и приближался, он издавал такой скрежет, что казалось, он не едет, а сунется по рельсам. Голосов моих родителей я уже не слышал, видел только как шевелятся их губы и как неестественно они двигают руками.

И тут поезд пронесся сквозь них, оставив от моих родителей лишь пыль, которая разлетелась и осыпалась вокруг.

Он сунулся прямо на меня, но остановился в тот момент, когда должен был превратить меня в кровавую груду костей и мяса. Он исчез. Просто взял и исчез. А я просто проснулся.

Проснулся, вкинул в рот сигарету и закурил, не вставая с кровати.

Сон потихоньку рассеивался, но я все еще видел в темноте силуэты своих 6633родителей. Но от сигареты вскоре остался только окурок, а ото сна не осталось совсем ничего.

Как ни странно, но сердце не болело, оно словно до сих пор дремало. Я включил настольную лампу и свет открыл моему взору нарисованные моим же карандашом портреты великих. Прямо перед кроватью висел портрет невозмутимого Лавкрафта, он смотрел на меня так, словно хотел знать, что я оставил там, за стеной сна. Туловище писателя было плотно оплетено могучими щупальцами, которые не причиняли ему никакого вреда. А за его спиной плыл небольшой корабль, за мачту которого ухватились те самые щупальца, пытаясь опрокинуть его навзничь. Рядом с этой картиной висела другая. Человек, изображенный на картине – если можно так назвать лист, вырванный из тетради – человек этот сидел на земле возле большого, возвышающегося над землей надгробного камня. Около его ног терся красивый черный кот без одного глаза, а на плече сидел черный ворон. Если бы на секунду у этого рисунка появился бы звук, то на всю комнату раздалось бы оглушающее воронье карканье.

Висели здесь и другие рисунки, не только портреты всяких писак. Прямо над столом красовался портрет короткостриженного парня, сидевшего в инвалидной коляске. Иногда у меня спрашивают, кто это такой. Но у меня не находилось ответов, поэтому я отвечал, что это просто парень, а иногда я придумывал несколько забавных фактов о нем.

— Ну, — говорил я одной, сующей нос не в свои дела, медсестре, — это чемпион параолимпийских игр по плаванию.

— Да? А вы что, тоже увлекались плаваньем? — продолжала спрашивать она.

— В молодости и не такое бывало.

А Валентину я и вовсе говорил, что это мой отец.

— Твой отец?

— Да, — отвечал я, — мой отец.

Человек в инвалидной коляске не улыбался, но он ни в коем случае не был злым, скорее озадаченным. На его коленях разложились груды всяких листов. Некоторые — исписаны до краев, другие же — чистые, совершенно нетронутые. Я думаю, что он пишет рассказ, или повесть, хотя если судить по этой груде бумаг, это скорее всего роман. Наверное, так оно и было.

Я снова закурил. Из открытого окна подул прохладный ветерок, который тонко намекал, что скоро зима.

Докурив, я достал чистые листы и принялся рисовать. С утра, вернее с ночи, рисуется хорошо. Ясно, почему многие художники, писатели или поэты любили творить ночью. Вот возьмите любое произведение искусства, будь то «Улисс» или «Великий мастурбатор», я уверен, что все это было сотворено ночью. Ночью, когда проклятое солнце не сжигало, не выпаливало из головы все отличные мысли и идеи.

Вот я и рисовал.

Сидел там и рисовал.

Глава ?

Чайка занимался плаваньем, ну знаете, бассейн, гейская шапочка, плавки, красные глаза и все такое прочее. Все это было не для того, чтобы чего-то там добиться, стать чемпионом, а скорее для того, чтобы он не шастал без дела после школы. Это было жестоко, как считал я. У меня было куча свободного времени, но я не дырявил пластмассовые бутылки после уроков и по вечерам, а сидел дома, или гулял недалеко со своими немногочисленными друзьями. А вот Чайка наоборот. Ему было шестнадцать, и мы с ним очень сильно отличались друг от друга.