Сила притяжения

Джонатан пожал плечами и провел рукой по столу. Оранжевая пыль пристала к ладони. Джонатан посмотрел на нее и еле сдержался, чтобы не вытереть о брюки. Прошел к раковине и изящно подставил пальцы под кран, потянулся к бумажным полотенцам, но в держателе их уже не было.

— Испачкался, — сказал он.

— Держи. — Эммет выпростал заправленную в брюки черную выцветшую рубашку и протянул брату подол. Джонатан слегка помедлил, потом вытер пальцы.

— Спасибо, — смущенно сказал он. Эммет вежливо кивнул.

— Спаси меня, — невнятно пробормотал он слова, которые столько раз беззвучно твердил в телефон среди ночи.

— Что?

— Ничего. Я говорю: спокойно здесь.

— Да… да… ну что ж. — Джонатан посмотрел на часы и поправил блейзер, словно готовясь выйти на улицу, перейти на другую сторону жизни. Одной рукой он открыл дверь, другой похлопал Эммета по рубашке. Слегка скривился, нащупав торчащие кости на груди брата. Влажная ладонь оставила в середине пятно, словно клеймо или аппликацию.

Провожая Джонатана, Эммет прикрывал пятно рукой. По сравнению с отпечатком ладони брата его пальцы казались совсем маленькими, меньше, чем у ребенка, совсем не похожими на человеческие, пальцы крючковатые и сухие, как у мумии. Пока Эммет зачарованно глядел на собственную руку, Джонатан ушел далеко вперед по коридору, так ловко лавируя, что Эммету пришлось ускорить шаг, чтобы догнать его и в то же время не бежать за ним у всех на глазах.

Часть третья

ЯРМАРКА

1

— Псст.

Эммету снился сон: он был скаковой лошадью и мчался на ипподроме рядом с другими породистыми скакунами в ярких шелковых попонах: красной, желтой и голубой. Шелк сиял на солнце, как серебро. Эммет не мог отвести взгляда от дороги. На его твердом кожаном седле сидело чье-то тело, кто-то сжимал его бока ногами и влажно дышал ему в ухо: «Псст, псст», — и копыта стучали по земле, ноги — сплошное громыхание костей. В облаке пыли, подгоняемый настойчивым «псст», он несся так, будто его преследовала мощная струя горячего пара, бьющая из земли и готовая вот-вот настигнуть и ошпарить.

— Псст.

Эммет почувствовал, как кто-то под одеялом теребит его за ногу. Он открыл глаза. Чья-то рука гладила его голую ступню. «Может, я еще сплю?» — подумал Эммет и попытался рассмотреть очертания комнаты. Он увидел окно в грязных разводах, дневной свет, стол и выдвинутый ящик тумбочки, из которого кляпом торчало Брюсово белье.

— Псст, — раздалось у Эммета в ногах. Затем требовательнее: — Джон? Я тебя побеспокоил?

Эммет громко вздохнул и перевернулся на бок, делая вид, что сон еще не отпустил его. Но Брюс пощекотал стопу в самом уязвимом месте, и Эммет беспомощно скорчился.

— Псст. Просыпайся, Джон. Пора вставать.

Эммет поднял голову с подушки. От Брюса пахло сладкой гнилью. Эммет прожил с ним в одной комнате три месяца. Он ни с кем еще не жил рядом так долго, кроме родственников. Этого хватило, чтобы изучить повадки Брюса и распознать перемены. С некоторых пор Брюс перестал мыться. Он неделями носил одну и ту же одежду. Даже его любимое призовое белье валялось на полу, потемневшее и задубевшее. Речь Брюса становилась все бесцветнее и настойчивее, она походила на ритмичный бубнеж людей, говорящих по-китайски. Все свободное время он проводил в неглиже, беспрестанно почесывая волосы на ляжках, задумчиво, как некоторые чешут в затылке.

Впервые раздевшись перед Эмметом, Брюс гордо выпятил грудь и продемонстрировал свои наколки. Два серых тельца дельфина замерли, перепрыгивая через багрянистые соски.

— Мои рыбки, — ласково заявил Брюс, тыча пальцем в их плавники, бледные брюшки и разноцветные глаза. Его живот нависал над брюками, дряблый и волосатый, но кожа вокруг татуировок была тщательно выбрита, каждая деталь рисунка была отчетливо видна.

— Ты не представляешь, каких мучений мне стоило превратить мою грудь в живую фреску, — добавил он, поглаживая мордочки дельфинов.

Каждый день за обедом Брюс осаждал свою мать изнурительными телефонными разговорами тет-а-тет, всякий раз говоря от имени разных маньяков-убийц. А вечерами он писал письма губернатору на тонкой крапчатой пергаментной бумаге. Он давал советы, высказывал соображения, подавал прошения об освобождении преступников, которые, как ему казалось, слишком долго томятся в неволе. Брюс зачитывал эти письма Эммету вслух. Они были продуманными и красноречивыми, ничем не напоминали Брюсову манеру общаться. Если бы Эммет не знал Брюса лично, письма его бы убеждали. Правда, их было слишком много.

Порой неделями все шло гладко. Брюс был увлечен своими проектами. Но не успевал Эммет порадоваться, что Брюс перестал принимать его за другого, как тот с новой силой принимался мучить Эммета бесконечными допросами.

Стоило Эммету появиться в коридоре, Брюс цеплялся к нему, как попрошайка. На каждом собрании он подсаживался к Эммету поближе и нашептывал ему в ухо. Он становился рядом у писсуара, запускал руку в карман брюк и поигрывал пенисом, словно кучкой мелочи. За обедом он громко умолял дать ему автограф, и теперь некоторые пациенты аплодировали, как только Эммет садился есть. В комнате творчества Брюс лепил пепельницы, мисочки, кружки, вазы, солонки, неуклюже перевязывал их бумажными лентами и торжественно вручал Эммету. Нередко он возлежал на кровати, призывно расставив ноги, лукаво поглядывал на Эммета и шептал: «А может, ты секса хочешь? Иди ко мне».

Он смотрел на спящего Эммета, и тому приходилось часами лежать без сна, застыв, слыша даже, как Брюс моргает на соседней кровати. Эта бдительность так изнуряла Эммета, что он нередко засыпал днем, когда Брюса вызывали к доктору, и он оставлял наконец свою жертву в покое.

У Эммета больше не было своей жизни. Общаясь с врачами, он говорил только о Брюсе, о Брюсе и о Брюсе, словно знал его всю жизнь, словно Брюс виновен во всех его мучениях. Каждую секунду, даже прячась в самом темном углу, съежившись в кресле так, чтобы не было видно ни рук, ни ног, и глядя в стену, Эммет психовал: «Это он идет? Он уже близко?» Брюс его словно заколдовал. В конце концов, доктора обратили это против Эммета, они без конца спрашивали: «Почему он так тебя беспокоит? Какое тебе до него дело?»

Медсестры, находя Эммета, когда тот прятался, пеняли ему, что он регрессирует. Они интересовались, почему к нему больше не приходит брат, почему он почти не ест, словно голодом себя морит, хотя он уже ел. Его спрашивали, почему он так нервно ходит, как вор, постоянно оглядываясь. Им казалось, Эммет чувствует себя виноватым, и они спрашивали: «Что ты с ним сделал?» Ведь на людях Брюс всячески выказывал Эммету заботу и внимание, делая вид, что только ему и доверяет, а Эммет на его фоне казался холодным и скрытным нелюдимом. Даже когда Брюс напевал Эммету свои песенки, пока Эммет не заучивал их наизусть, на что прежде не был способен, со стороны это выглядело так, словно Брюс всего-навсего развлекает друга забавными серенадами.

Эммет стал угрюмым и запуганным. «Неужели начинается то же, что с котом?» — волновался он, слабея от ненависти и сомнений. На фоне Эммета все остальные пациенты здоровели и цвели. Даже Хуанита стала рассудительнее. Ей теперь чрезвычайно шли ее платья. Солнца из помады на щеках стали ровными и изящными — уже не тревожный симптом, а часть стиля.