Верный садовник

– Как? – вырывается у Лесли.

– Тесса проводила черту между болью наблюдаемой и болью разделенной. Наблюдаемая боль – это боль журналистов. Боль дипломатов. Телевизионная боль, проходящая в тот самый момент, когда вы выключаете телевизор. Те, кто наблюдал страдания и ничего не делал для их облегчения, по ее разумению, ничем не отличались от мучителей, вызывавших эти страдания. Для нее они были плохими самаритянами.

– Но она старалась что-то сделать, – уточнила Лесли.

– Отсюда и африканская больница. Она даже говорила о том, чтобы родить в какой-нибудь из лачуг Киберы. К счастью, Арнольд и Гита на пару отговорили ее от этого, убедив в неадекватности такого решения. Арнольд мог судить о страданиях. Он не только лечил в Алжире людей, ставших жертвами пыток, но и сам им подвергался. Он заработал право говорить от лица несчастных. Я – нет.

Роб ухватывается за последние слова, словно вопрос этот уже не обсасывался с десяток раз.

– Как-то трудно понять, какую роль в этой истории играли вы, не так ли? Вроде пятого колеса в телеге. Сидели в облаках со своей дипломатической болью и высокопоставленным комитетом, не так ли?

Но выдержка Джастина беспредельна. Иной раз воспитание не позволяет ему возразить собеседнику.

– Она отстранила меня от активного участия, как Тесса это называла, – он понижает голос, в котором слышатся нотки стыда. – Придумывала массу аргументов, чтобы облегчить мою совесть. Настаивала, что миру нужны мы оба: я – внутри Системы, она – вне, в зоне непосредственных боевых действий. Так, мол, дело сдвинется с места. «Я из тех, кто верит в этическое государство, – говорила она. – Если ты не будешь делать свою работу, у нас не останется надежды». Но мы оба знали, что это софистика. Система не нуждалась в моей работе. Я – тоже. Так чего ради я держался за нее? Писал отчеты, в которые никто не заглядывал, предлагал меры, которые никто не предпринимал. Тесса не признавала обмана. За исключением моего случая. Когда дело касалось меня, она предпочитала обманывать себя на все сто процентов.

– Она чего-нибудь боялась? – спрашивает Лесли, мягко, чтобы не нарушить атмосферы исповедальни.

Джастин задумывается, позволяет себе улыбнуться, что-то вспомнив.

– Однажды она похвалилась жене американского посла, что страх – единственное ругательное слово, значения которого она не знает. Американка не нашла в этом ничего смешного.

Лесли тоже улыбается, но коротко.

– И это решение рожать в африканской больнице, – она смотрит в блокнот.

– Можете вы сказать нам, когда и как она его приняла?

– В одном из трущобных поселков к северу отсюда, которые регулярно посещала Тесса, жила одна женщина по имени Ванза. Фамилии не знаю. Ванза страдала от какой-то загадочной болезни. Она получала какое-то специальное лечение. Совершенно случайно они оказались в одной палате в больнице Ухури, и Тесса с ней подружилась.

«Услышали они нотку осторожности, прозвучавшую в моем голосе?» – думает Джастин.

– Вы знаете, что это была за болезнь?

– Знаю только, что она болела и тяжело.

– Может, у нее был СПИД?

– Я понятия не имею, чем конкретно она болела, СПИДом или нет. Но, похоже, о СПИДе речь не шла.

– Это же необычно, не так ли, чтобы женщина из трущоб рожала в больнице?

– Она находилась под наблюдением.

– Чьим наблюдением?

Джастину потребовалась секунда, чтобы решить, что следует говорить, чего – нет. Обманывать он не умел.

– Полагаю, одного из центров здоровья. В ее поселке. Или в ближайшем городке. Сами видите, я не в курсе. Меня теперь самого удивляет, как много мне удавалось не знать.

– И Ванза умерла, не так ли?

– Она умерла в последнюю ночь пребывания Тессы в больнице, – отвечает Джастин, чуть более эмоционально, чем раньше. – Я провел в палате весь вечер, но Тесса настояла, чтобы я пошел домой и поспал хотя бы несколько часов. То же самое она сказала Гите и Арнольду. Мы по очереди дежурили у нее. Арнольд принес раскладушку. Тесса позвонила мне в четыре утра. По телефону дежурной сестры, в палате его, естественно, не было. Я сразу понял, что она очень огорчена. Более того, в отчаянии. Дело в том, что Тесса никогда не повышала голоса. Ванза исчезла. Младенец тоже. Она проснулась и увидела, что кровать Ванзы пуста, а кроватки младенца нет вовсе. Я помчался в больницу Ухуру. Арнольд и Гита подъехали одновременно со мной. Тесса была безутешна. Казалось, что она потеряла второго ребенка. Втроем нам удалось убедить ее, что теперь выздоравливать лучше дома. Что со смертью Ванзы и исчезновением ребенка в больнице ей оставаться незачем.

– Тесса не видела тела?

– Она пожелала увидеть ее, но ей сказали, что не положено. Ванза умерла, а ее брат увез ребенка в деревню их матери. Больница посчитала вопрос закрытым. Мертвые не интересуют больницы, – добавляет он, вспомнив Гарта.

– Арнольд видел тело?

– Он опоздал. К тому времени тело уже отправили в морг и потеряли.

Глаза Лесли удивленно раскрываются. Роб, сидевший по другую сторону Джастина, наклоняется вперед, хватает диктофон, чтобы убедиться, что в маленьком окошечке движется пленка.

– Потеряли? Тела не теряются! – восклицает Роб.

– Наоборот, я уверен, что для Найроби это обычное дело.

– Как насчет свидетельства о смерти?

– Я могу сказать только то, что узнал от Арнольда и Тессы. Об этом свидетельстве мне ничего не известно. О нем никто не упоминал.

– И никакого вскрытия трупа? – Лесли вновь обрела голос.

– Насколько я знаю, нет.

– К Ванзе в больницу кто-нибудь приходил? Джастин задумывается, потом приходит к выводу, что скрывать тут нечего.

– Ее брат Киоко. Он спал рядом с ней на полу, когда не отгонял от нее мух. И Гита Пирсон обычно подсаживалась к ней, когда приходила навестить Тессу.

– Кто-нибудь еще?

– Белый мужчина-врач. Но я не уверен в этом.

– В том, что он – белый?

– В том, что врач. Белый мужчина в белом халате. Со стетоскопом.

– Один?

Голос Джастина чуть меняется.

– Его сопровождала группа студентов. А может быть, я решил, что они – студенты. Молодые. В белых халатах.

С тремя золотыми пчелками, вышитыми на нагрудном кармане, мог бы добавить он, но осторожность удержала его язык.