Сила притяжения

— Эй, эй, — сказала Луиза, яростно размахивая в воздухе красным носовым платком, — ты где? Мы же договорились. Не забывай сигналить. Возвращайся.

6

Эммет вздрогнул. Луиза улыбнулась и уронила платок ему на колени. Ее рука на миг замерла на его штанине.

Эммет слегка отстранился.

— Прости, я забылся.

— Кроме шуток. Ты меня напугал. Я думала, ты прямо у меня на глазах отлетел на планету Маргарет.

— Ну вот, уже вернулся. Устал, — сказал Эммет и потер глаза. — А что дальше будет? Долго это их собрание длится? Никто не сказал, что мне тут делать. То, что сейчас? Сидеть сиднем в палате?

— Большое спасибо. Не бойся, это они еще разгоняются. Они будут тебя тестировать. Будешь видеться с аналитиком каждые несколько дней. По вечерам в понедельник — семейная терапия. Вот это натуральная жуть. Это когда наши родители приходят поторчать тут, среди нас.

— У меня только брат есть. Но он на такое не пойдет. Он очень скрытный.

— Даже если ты соврешь и скажешь, что ты сирота, они заставят тебя привести друга. От этого не уйдешь. Им это очень нравится. Так что тебе придется позвать кого-нибудь и придумать безумную историю. Насочиняй чего-нибудь ужасного, чтобы самому нескучно было. Типа, как мать запирала тебя в туалете и одевала в девчачьи платья до первого класса. Или за деньги заставляла тебя встречаться с бизнесменами. Что угодно, лишь бы вызвать у них сочувствие.

— Когда я был маленьким, — сказал Эммет, — лежа в кровати, может в детской кроватке, я любил вытягивать нитки из штор, которые висели над подушкой, и их сосать. Мою мать это выводило из себя. Увещевания на меня не действовали. Я помню, как она влетала в комнату с дикими глазами, как у старухи, и потрясала большой открытой булавкой. Она махала острием возле моих глаз и рычала: «В следующий раз я пришпилю тебя булавкой к этим шторам!» Она этого, конечно, не сделала, но я хорошо помню острый кончик булавки, так близко, что он троился перед глазами. Я верил, что она может меня убить, хотя тогда еще не знал, что значит «смерть». Мне казалось, она не шутит, и я очень боялся.

— Да, неплохо. Но чтобы успех был гарантирован, историю нужно продумать. Соври, что она так и сделала. Опиши, что чувствовал, когда тебя пришпиливали к шторе, как булавки проникали под кожу.

— Штора была из зеленого кримплена.

— Вот-вот, так держать. Может, зеленая и кровавые пятнышки? А мать оставила тебя в таком виде на целый день, не кормила и не меняла подгузники? О, они от подобных историй торчат, поверь мне.

— А ты когда-нибудь говоришь им правду?

— Никогда. Для меня это дело чести. Они считают, что все про меня знают, а мне нравится, как они хватаются за мое вранье и заставляют меня смотреть правде в глаза. Нужно уметь противостоять прошлому, как они говорят. Только это вовсе не мое прошлое. Просто выдуманная история, которую врачи записывают в мою карту и передают друг другу, из больницы в больницу, как будто знают все мои секреты. Но ничего они не знают. Правда, я сама себе этим навредила. Они не выпускают меня отсюда ни на день. Не разрешают ходить в кегельбан или еще куда. Придется, наверное, слегка отпустить вожжи. Они боятся, что, как только выпустят меня из виду, я рвану к первой попавшейся лампочке и начну ее грызть.

Луиза потянулась и погладила живот.

— Кстати о еде, ты не голоден? Подозреваю, что пора обедать. О, если ты еще не видел это коллективное насыщение, считай, что ты не знаешь жизни!

Эммет ничего не ел с тех пор, как приехал. Он так отвык от вида пищи, что не мог представить перед собой тарелку. Чтобы себя проверить, он вообразил самое отвратительное блюдо: сырой гамбургер в соусе с какими-то кусочками и расплывшейся радугой жира. Эммет мысленно приблизил лицо к тарелке и втянул носом запах. Лизнул. Почувствовал, что отвращение к еде чуть ослабело. Подумал, что сливки на вкус, наверное, как обычный клей.

— Я в последнее время почти не ел, — сказал он.

— Кто бы, конечно, говорил, — сказала Луиза, отклеивая шорты от бедер, — но пара фунтов жира бы тебе не помешала. Знаешь, я никогда не видела такого худого человека, как ты, чтобы он при этом был жив. У тебя кожа на лице полупрозрачная. В этом, конечно, что-то есть: напоминает лица на старинных портретах, но знаешь, это все равно ненормально.

Эммет потрогал свои щеки. Кожа сильно натянута, как повязка, присохшая к черепу, про которую рассказывал Брюс.

«А на ощупь приятно, — невольно подумал Эммет. — Я, наверное, вешу не больше ста фунтов».

— Не хочу на тебя давить, — сказала Луиза, — но, если не будешь есть, они подключат тебя к аппарату и будут вливать всякие жидкости. Однако врать не буду. Еда здесь дерьмо. Это из-за нее мы так жиреем. Переварить можно одну картошку из автомата.

— А ты пойдешь?

— Чтобы я пропустила жрачку? Ты серьезно? Я не собираюсь помирать с голоду.

Луиза подошла к бюро, выбрала пузырек с веткой сирени и пшикнула себе за ушами. Отбросила волосы на лицо и принялась драть спутанные пряди щеткой. Одним глазом посмотрела на Эммета.

— Знаешь, ты мне можешь все рассказать. Я же только что наизнанку вывернулась. Когда со мной разговариваешь, можешь считать, что это просто мысли летают, даже самые безумные, как будто у нас общий мозг.

Эммет улыбнулся. Кожа на лице натянулась, будто покрытая штукатуркой.

— Да, — сказал он, разглаживая морщины у рта.

— Я никому не проболтаюсь, — сказала Луиза, раздвинув волосы, как шторы.

Выйдя из комнаты, они увидели женщину в розовом халате и коричневых кожаных тапочках — она с птичьим щебетаньем семенила взад-вперед по коридору. Одной рукой она прижимала к груди сумочку, другой поглаживала эластичные розовые бигуди, подрагивающие на ее голове, точно электроды.

— Простите, — без конца повторяла она, несколько раз задев Луизу и Эммета. — Простите.

— Это Изабелла, — сказала Луиза. — Она безобидная. Когда-то была ученым. Мне она даже нравится, только вот снует повсюду и суетится, как крыса. Но если не обращать на нее внимания, она отстанет.

Из-за угла до Эммета доносился грохот посуды. Казалось, кто-то стучит по столу тарелками и ложками. Из репродуктора полилась музыка, нежные струнные, никакого бита.

— Простите. — Женщина-птица снова врезалась в Эммета. Она отходила, но все равно возвращалась. Из-за угла появилась медсестра с длинной резиновой трубкой, прикрепленной к двум пробиркам. Медсестра что-то насвистывала, а желтая жидкость покачивалась в пробирке. Девушка улыбнулась Эммету и потрясла пробирками у него перед глазами, держа их двумя пальцами. Жидкость вспенилась.

От зеленого кафеля на стенах Эммета слегка затошнило. Он представил, как медсестра швыряет свои пробирки о кафель и желтая жидкость выплескивается на ковер и на его туфли. Женщина-птица толкнула его в живот. Из соседней комнаты вышли двое пациентов в больничных халатах. Они шли, сунув пальцы в пластмассовые именные браслеты друг друга, словно в наручниках. Было заметно, как при ходьбе покачивается растянутая, мучнистая кожа их ягодиц.

— Простите, — повторила женщина, едва не притиснув Эммета к стене, — простите. — Она смотрела ему прямо в глаза даже с какой-то нежностью, но было ясно, что бродит она не здесь, а по оживленной городской улице, в толпе пешеходов.

Эммет сполз по кафельной стене, носом упершись женщине в колени. Она малюсенькими ступнями потыкала ему в голени. «Где же Луиза? — Эммет попытался осмотреться и собраться с мыслями: — Это больница. Здесь что угодно можно увидеть. Эта женщина ничего не значит. Ее нет», — но вопреки самовнушению сумочка женщины била его по лицу, и это было, как пощечины.

— Луиза! — взвыл Эммет, схватил женщину за лодыжки и так сильно дернул, что та шлепнулась на спину. Сумка упала и раскрылась, на ковер вылетели помада, очки, берет и толстый пыльный ком, обмотанный ленточкой. Эммет отшатнулся.

— Вор! Сумочку выхватил! — взвизгнула женщина. — Хулиган! — Она сунула два пальца в рот и яростно свистнула.