Другая половина мира, или Утренние беседы с Паулой

По утрам мне стоит большого труда провести четкую грань между днем и ночью. Для начала пусть она расскажет про Феликса. Так легче всего запустить машину. Взять да и подпалить домишко со всех четырех сторон.

Нет — Паула протягивает руку и берет из корзиночки ломтик хлеба, — нет, Феликс меня не бросил.

В моем представлении они — пальцы Паулы — более длинные, белые и холеные, чем мои.

Что же он тогда сделал?

Просто уехал к себе на родину, объясняет Паула.

Вернулся, поправляю я, на родину возвращаются.

Ну хорошо, если для тебя это так важно, пусть вернулся, соглашается Паула. Он тосковал и никак не мог привыкнуть к климату. Под конец я сама еле-еле его выносила.

Климат?

Вот ты, спрашивает Паула, ты можешь себе представить, что живешь с человеком, который круглые сутки готов рассуждать об «отечестве»?

Ясно: проблемы взаимопонимания.

Феликс говорил, что если мне претит мужское начало в слове «отечество», то я должна называть его «родной страной», «метрополией». А у метрополий бывают одни только колонии. Что, прикажете мне считать себя колонией?

Он понимал тебя?

Язык он знал превосходно. Но если посмотреть правде в глаза, то он вовсе и не покидал это свое отечество. В конце концов, приехал сюда как стипендиат и в любое время мог вернуться.

Он тебя раздражал.

Меня раздражало его отношение к собственной национальности — он принимал ее как должное, говорит Паула. А я вот принимаю только свой родной язык.

Может быть, вставляю я, мы не испытали пока тоски по стране, в которой родились, потому лишь, что ни разу всерьез с нею не разлучались?

Разве что выезжали куда-нибудь по неккермановским путевкам [2], говорит Паула.

Ни разу всерьез с нею не разлучались, повторяю я и мысленно вижу, как она пьет мой кофе и хвалит мой домашний джем. Вот у эмигрантов нет обратного билета. Слушай, а когда я говорю «эмигранты», ты кого себе представляешь — отцов или матерей?

Отцов.

Значит, все-таки мужское начало.

Само собой, говорит Паула, или ты почерпнула из наших учебников по истории другие сведения?

А как насчет родины?

Не могу вообразить, говорит Паула, чтоб меня тянуло на родину. А ты?

Как хочешь, а у меня на душе было бы неспокойно. Просто так взять и собрать чемоданы? Я бы, наверное, еще подумала, хотя нет-нет да и мелькает пугающая мысль, что, скорей всего, давно пора это сделать.

Она сможет жить где угодно, настаивает Паула. Я упрекаю ее: Хочешь, мол, увильнуть от размышлений, сбежать, смыться.

Ты облегчаешь себе жизнь, говорю я.

А ты? — опять спрашивает Паула.

Я?

Да, ты. Ты хоть раз задумывалась об этом серьезно?

Пора защищаться. И я защищаюсь — что-то признаю, с чем-то соглашаюсь. Но Пауле этого мало, она еще со мной не разделалась.

Ты играешь, объявляет она, на самом деле ты просто-напросто играешь понятиями, не делая никаких выводов.

Я уверена: не приди она к этому выводу, я бы не стала о ней писать. Уж от нее-то я ничего подобного не ожидала.

И как это она умудряется — раз, два — и нету: мосты сожжены, а мы еще только раздумываем, жечь их или не стоит.

Когда через десять лет после окончания школы она вдруг появилась передо мной в воскресный день на книжной ярмарке и спросила «помнишь?», я не вспомнила ничего.

Только позднее забрезжил смутный образ: длинные косы, предпоследняя парта у окна. В пятнадцать лет косы исчезли.

Отрезать косы — это символ. Да и не все ли равно? Нам же не дано отпустить себе бороду. Раз, два — и нету.

Срезанные волосы надо хранить в сухом проветриваемом месте. Можно сделать из них шиньон. У меня, например, была кукла с прической из бабушкиных волос.

Интересно, смогу я узнать ее на какой-нибудь из ежегодных классных фотографий или нет? Но к альбому я не прикасаюсь. Мы с нею не дружили.

Значит, только косы. Полной картины нет. Может, я вообще путаю ее с кем-то.

Во Франкфурте она, должно быть, инстинктивно почувствовала мою тревогу — еще бы, меня узнала совсем чужая с виду женщина! Потому и не стала навязывать мне свое общество. Только после ее отъезда пришло письмо. Будто она хотела оставить след.

С тех пор как она уехала, я потихоньку начинаю пересматривать свои представления о ней; сперва-то я думала, что все просто, нашла ей как будто бы подходящее место среди одноклассниц и успокоилась: отнесла ее к тем, кто приспособился, по доброй воле обкорнал свою индивидуальность, — такие люди принимают все, вперед не лезут, на групповых снимках их не найдешь, они согласны затеряться навсегда.

На вечерах встречи их никто не узнаёт.

Жизнь ее текла, наверное, совсем не так, как думала я. Она заморочила мне голову. Я называю ее Паулой, мне слишком мало известно, чтобы описать ее жизнь, потому я и выдумываю, ищу, домысливаю. Домысливаю внутренний мир Паулы. Возможно, этот мир был совершенно иным. Я придаю ему сходство с моим собственным.

Ну кто мог подумать, что Паула поведет себя обычно?

Как это Паула смеет собрать чемоданы, в то время как мои еще лежат на шкафу? Ведь косы она отрезала, когда остальные давным-давно с этим покончили. И в классе с нею никто особенно не считался.

В ее письме масса недомолвок. Намеки библиотекарши, у которой были неприятности из-за кое-каких книг — с трудом сумела оправдаться. О Феликсе почти ни слова, хотя одно время они жили вместе. Этот человек мне совершенно не знаком.

Ничего бунтарского в Пауле никогда не было.

Можно ли предположить, что общение с Феликсом сделало выпускницу монастырской школы, дипломированного библиотекаря тем, кого, недолго думая, провозглашают бунтарем? Кому теперь придет в голову употреблять такое слово?

Утром, за завтраком, я вскрыла ножом ее письмо, и первые строки еще вполне соответствовали моим представлениям о Пауле.

Маршрут определен, писала она, еду поездом. В письмо была вложена карта европейских дорог, путь обозначен зеленым фломастером. Любовь Паулы к порядку ничуть не противоречит образу, который сложился в моем воображении.

Киль — Мюнхен или Мюнхен — Мадрид. Я прямо воочию увидела, как она провела пальцем по карте: сначала по обычной географической, а затем по карте дорог. Для Паулы Европа поделена, разграничена, нанесена на карту. И ни единого белого пятнышка на карте нет. Никаких приключений. Каждый населенный пункт на своем месте — существует. Упорядоченная земля.

Мне кажется, Паула уже не раз наводила в Европе порядок. Словно картограф, раскладывала по местам страны, провинции, регионы. Аграрные и промышленные зоны, хранилища ядовитых веществ и атомные электростанции.

Любой маршрут можно разметить, выделить туристские тропы и скоростные магистрали дороги для пешеходов, велосипедистов, автомобилистов. Мотели, заправочные станции, пограничные пункты, вокзалы, увеселительные парки, пригородные зоны отдыха, памятники старины, живописные ландшафты, аэропорты и автостоянки — там все указано. Люди пересекают границы. Идет пограничный контроль, проверяются полицейские списки. Транспорт общественный и индивидуальный.

В учебниках географии Европа простирается до Урала. Где же он, этот Урал?

Паула никогда не отрицала, что любит порядок. Атомные электростанции, склады промежуточных материалов и отходов на карте не помечены. Эти объекты показывают только по телевизору.

Уникальные проекты — на стадии планирования, строительства, эксплуатации, временно приостановленные, — остовы зданий ценою в миллиард, смертельная опасность которых неизменно ставится под сомнение.

Европа — мультимиллионерам. А что Пауле?

Красоты природы.

По воскресеньям на велосипед — и к болоту.

А потом, значит, она собрала чемоданы. Письмо утром принесла курьерша — слишком тяжелое и поэтому доплатное.

Я представила себе Паулу: вот она, позавтракав, встала из-за стола, прошла в спальню, сняла со шкафа чемодан; я услышала щелчок замка и увидела, как ее пальцы оставили след на пыльной крышке. Постель еще теплая от сна. Интересно, сколько у нее комнат?