Долина Иссы

Кем был Артур, она не знала — даже когда его усы чертили полосы по ее словно восковому лицу, когда она поправляла фитильки свечей у гроба и невольно думала: «вещь». Заведенная пружина энергии, действовавшая по собственным законам. Свою вспыльчивость он сдерживал, посасывая чубук трубки. О себе рассказывать не любил. На спине у него были шрамы от кнута. «Это за бунт, на каторге», — несколько скупых слов, вот и весь рассказ. Он ездил на северных оленях там, где либо вечная ночь, либо вечный день, — в сибирской тундре. В лесах во время восстания был, как всегда, прямым, подтянутым, в венгерке, ремень с пряжкой. И чем он гордился, так это тем, как падал с коня убитый им офицер русских драгун; он выстрелил в него из двустволки, пулей, как в кабана. Меткая стрельба всегда была его гордостью. Его записки и счета. «Матильде Жидонис 50 рублей». «Т.К. 20 руб.» Она догадывалась, что он изменял, но виду никогда не подавала.

В завещании без видимой причины установлены легаты^[77] в пользу каких-то крестьян из окрестных деревень — его сыновей.

Даты путаются: зимы, весны, мелкие события, болезни, гости. Теодор родился в 1884 году — да, ей тогда не было и девятнадцати. Плакала ли Бронча в тот день, когда пришло известие, что Константин, с которым она была бы счастлива, утонул, купаясь? Кажется, нет. Неподвижный взгляд устремлен в глубину чего-то — так смотрят на водовороты в ручье или на огонь. В сундуке тетрадь с урока рисования, а в ней один его рисунок. Здесь, до сих пор в сундуке.

Соловей кричал, ему отвечал другой. Из окна тянуло влагой. Всё, что было, ослабевает, колеблется, рушится — в таких случаях человек молится, призывая на помощь Бога, ибо сомневается, что жил. Если звезда, вспыхивающая в зеленоватом небе, в самом деле так далеко, в миллионах миль отсюда, если за ней кружат другие звезды и солнца, а все, что рождается, гибнет без следа, то лишь Бог способен спасти прошлое от бессмыслицы — хотя бы прошлое страданий. Лишь бы можно было отличить его от сна.

— Закрой окно, Томашек. Холодно.

Ее голос был скрипучим — петли медленно открывающихся дверей. Томаш уловил этот новый тон. Он уже довольно долго наблюдал за ней. Пальцы сплетены, возле подбородка полные щеки осунулись и отделены от него вогнутой линией. Шея худая, с двумя складками кожи. Она повернула к нему лицо. Глаза, как всегда, не слишком заняты тем, что перед ней.

Внук Хорошая или дурная кровь? Мужественность и горячность Артура или ее боязнь остроты всего, что причиняет боль? А может, кровь этих — дикарей? В том, что Теодор был не таким, как отец, а мягким и даже слабым, виновата только она. И она же несет вину за Константина. А этот мальчик мог оказаться кем-то наподобие Константина, если унаследовал ее черты.

— Шатыбелко привез письмо, вон оно, смотри.

На углу столика с лекарствами — бумажки, под ними конверт. Наклонный, скачущий почерк, в котором Томаш не разбирает ни единого слова, — отцовский. Почерк, в котором некоторые буквы обведены второй раз, как бы из боязни, что могут показаться неразборчивыми, — материнский.

— Мама пишет, что теперь уже точно приедет, самое позднее — через несколько месяцев.

— Какой дорогой? — спросил он.

— У нее все готово. Ты же знаешь, граница закрыта, так что легально не получится. Она пишет, что нашла городок, где легко перейти.

— А мы поедем через него или через Ригу?

Бабка искала свои четки. Он нагнулся и поднял их с пола.

— Ты поедешь. Мне уже ничего не нужно.

— Бабушка, зачем вы так говорите? — он чувствовал безразличие и из-за этого злился на себя.

Она ничего не ответила, но застонала и попыталась приподняться. Он наклонился и помог ей. Покатые плечи в бумазейной кофте, морщины сзади — на шее, под ухом.

— Эти подушки. Все время сбиваются. Может, сумеешь поправить?

Сочувствие Томаша было недостаточным; ему хотелось болеть сердцем, но к этому пришлось бы себя принуждать, и он сердился, что находил в себе только искусственную жалость. На этот раз бабка показалась ему менее раздражающей, чем обычно, — он не задумался, почему, — какой-то менее прозрачной, без всех ее слишком простых хитростей.

— Соловьев в этом году много, — сказала она.

— Да, бабушка, много.

Она начала перебирать четки, и он не знал, остаться или уйти.

Столько кошек, — сказала она наконец. — Как эти птицы не боятся петь?

XLV

Так уж и без свидетелей? Буйная трава, примятая подошвой, медленно распрямляется, а ноги уже топчут другие стебли, жесткие травинки шуршат по голенищам сапог, вспугнутый дрозд возвращается на прежнее место, где он искал гусениц. Эти двое сидят в маленьком колодце со стенами из густой листвы, над ними плывут облака. Темная рука обнимает плечи в белой блузке. Муравей пытается выбраться из — под внезапно свалившейся на него тяжести.

На дворе то время года, когда кукушка еще кукует, но уже часто заливается смехом, прежде чем замолкнуть до следующей весны. Теперь никто не считает ее «ку-ку», чтобы узнать, сколько лет осталось прожить. Шепот на дне листвы и слабое позвякивание шпоры.

А вот, тихо ступая, приближается колдун Масюлис. Через плечо у него перекинута холщовая сумка для сбора трав. Он наклоняется, кладет посох и ножиком выковыривает из земли корень для каких-то своих нужд. До него доносится человеческий голос. Несколько шагов, он раздвигает завесу листьев и, невидимый для них, насмешливо щурит глаза. Ибо движения женщины, которая приводит в порядок платье, означают: этого никогда не было. Все это навсегда отделено, и говорить она начнет о вещах ничего не значащих, словно вернулась домой после приключений в царстве ночи. Он отпускает ветки и отходит. Дойдя до края леса, садится на камень и закуривает трубку.

Масюлис не бесстрастен. Насколько можно судить, мудрость свою он черпал из насмешливости и презрения к человеческой природе, в том числе и своей собственной. Не он ли сказал однажды кому — то (поистине трудно понять, зачем он это сделал), что человек подобен овце, над которой Господь Бог сотворил вторую овцу из воздуха, и настоящая овца ни за что не хочет быть собой — ей хочется быть той, другой. Вероятно, эта фраза была ключом к его колдовству. Если так представлять себе человека, то нет ничего более естественного, чем помогать овцам, когда им становится трудно удерживаться в воздухе.

У Масюлиса не было причин сочувствовать паре в зарослях. Любые двое, отделявшиеся от других, некоторым образом оскорбляли его — ведь им казалось, что это происходит только с ними. Может, и не оскорбляли, но забавляли, настраивая на брюзгливый лад. Запускают же палкой в собак, когда те непристойно ведут себя на глазах у всех: их свешенные языки и блаженные морды вызывают подозрение, что они не замечают своей комичности, но предаются воспоминаниям об удовольствии и стоят уверенные, что никто не испытывает этого одновременно с ними. Что касается пары в лесу, то Масюлис гневно ворчал себе под нос: «Ишь ты, кобыла!» — а относилось это к скромному движению Хелены Юхневич, поправлявшей платье.

Волей случая спустя несколько дней за советом к Масюлису пришла Барбарка — ведь только он мог дать и совет, и лекарство. Он не спрашивал, как ксендз в исповедальне: «А сколько раз, дитя мое?» — потому что знал: много раз. Правда, слушая грехи своих прихожан, ксендз Монкевич требовал от них лишь одного: твердого намерения исправиться. Намерение это выражается в молитве, чтобы Бог призрел на наше желание изжить в себе желание греха, а затем, когда мы снова войдем в прежнюю колею, — не ставил нам этого в вину. Он видит всё — а, значит, и то, что на самом деле мы ангелы и подчиняемся телесным потребностям вопреки нашей воле, никогда не соглашаясь на грех до конца и сожалея, что мы устроены так, а не иначе. Отходя от исповедальни, Барбарка, как и другие, знала, что сбросила одну порцию и начинает собирать новую.

От несчастья, постигшего Барбарку, есть проверенные бабские средства. Достаточно добавить в еду немного месячной крови, и съевший ее мужчина будет привязан к тебе незримыми нитями. То ли это не помогло, то ли ее подмывало кому-нибудь пожаловаться… Колдун принял ее хорошо и долго говорил, а слезы капали ей на пальцы — отчасти от стыда. Если бы Ромуальд узнал, что она ходила за этим к Масюлису, он побил бы ее и был бы прав. Ибо Масюлис настраивал ее против Ромуальда. К его давней злобе прибавилось подглядывание за той парчкой. Он не дал ей любим-травы,^[78] чей отвар надо понемногу подливать в пищу, а вместо этого советовал перестать забивать себе голову старым хрычом, вероломным шляхтичем, которого тянет к шляхтянкам.