Семь тысяч с хвостиком

Вскоре комната озарилась множеством лучин, которые потрескивали и коптили, но комнату освещали справно. Немец вымыл в медном тазу руки и стал осматривать раны Шишкевича. Тот уже давно очнулся и стонал, иногда бредя, переходя с русского на польский язык. Все его тело горело, и немец прежде всего развел каких-то снадобий для понижения жара телесного. Порошок он засыпал в рот Андрея, предварительно с определенным усилием открыв его. Раненный попросил воды, и немец помог ему отпить несколько глотков холодной воды из серебряного ковша. Потом он развязал раны, перетянутые до него стрелецким лекарем и осмотрел их. Потом, отойдя к столу, Йоган достал из своего короба какие-то порошки, склянки, тарелочки и начал их смешивать, какие-то разводить непонятной жидкостью. Получившимися в итоге порошком и кашицей он присыпал или намазал раны. За всеми его действиями наблюдал стоящий в сторонке Леонтий.

- Герр голова, можно тебе ступать! – неуверенно попросил того немец, ему было неприятно, что за ним следит этот русский.

- Ничё! Я постою…

- Не можно! Ты свет прячешь!

- Поди видно!

- Ежели ты разумеешь, что я причиню смерть, то не разумей… воевода сам прислал…

- Ладно! – в конце концов согласился Леонтий, которому уже стало не интересно следить за работой лекаря, так как он ничего не понимал. – Смотри, воевода приказал излечить! Не загуби! Головой отвечаешь!

- Alle der Wille Gottes! – буркнул лекарь и облегченно выдохнул, когда остался наедине с раненным.

Он еще раз осмотрел раны на ногах. Там были порезы неглубокие и посему неопасные, но они тоже еще кровоточили. Промыв их и присыпав своим изготовленным зельем, немец и на них наложил повязки. Самыми глубокими и опасными ранами оказались два пореза, один на правом боку, другой, проникающий укол в верхней части груди. Легкое, скорее всего не сильно повреждено, но наверняка сабля стрельца могла его немного задеть. Ну, и помимо колото-резанных ран опасность для жизни поляка представляла огромная потеря крови.

Пока немец возился с ранами, видимо, начали действовать снадобья понижающие телесный жар и больной пришел в себя. Он открыл глаза и ничего не понимая, стал водить взглядом по сторонам, потом на немца. Его сухие губы прошептали на родном языке.

- Де я?

- в Туле… не говорить… не можно… - довольно ласково отвечал Йоган. Он всегда старался быть милостивым с больными.

- Я в полоні?

- Не монимайт, не можно говорить!

- Я в плену? Меня схватили стрельцы?

- Яя… - тихо прошептал немец, оглядываясь на дверь и боясь, что она откроется.

- Ты подсоби мне… - прошептал Андрей.

- Чем? – насторожился лекарь.

- Мне все одно грозит смерть…, токмо мученическая, на дыбе…, дай других зельев…

- Что ты! Что ты! Господь с тобой! – стал отмахиваться немец, поняв, о чем просит его раненный.

- На дыбу меня… или же четвертуют…

- Найн! И не проси! Не душегуб Йоган!

Немец тут же замолчал и незаметно прикрыл ладонью рот Шишкевичу, так как в комнату заглянул Леонтий. Он видимо услышал, что лекарь о чем-то говорит и заглянул проверить.

- Что ты глаголишь, господин лекарь? – спросил он, пристально всматриваясь в немца.

- Нет, я говорю с собой, что надобно смешать, с чем и сколько. Разумею голосом… То раненный в беспамятстве…

- Ладно! Окончишь – скажи караульному, он проводит тебя ко мне!

- Уразумел, господин стрелецкий голова…

Немец и поляк вновь остались одни. Но ни один из них не нарушал тишины. Лекарь боялся, что раненный опять начнет его уговаривать, а Шишкевич, страдая от боли, стал надеяться на то, что его тело само умрет, без помощи врачевателя. Он вспоминал последние часы их боя и никак не мог вспомнить в какой момент его пленили. Видимо, он был тяжело ранен и упал в беспамятстве, вот тут-то его и пленили. Его честь не была поругана, но тем не менее он терзал себя, обвиняя в том, что не погиб под ударом стрелецкой сабли, а всего лишь был тяжко ранен. Знал лях и то, что ему предстояло пережить. За его поджег складов грозили Андрею сыск с пытками, а за ними и казнь смертью страшной, безо всякой пощады. От того и просил он лекаря подмочь ему умереть тихо и токмо от ран тяжких.

Когда Йоган закончил обрабатывать раны, перевязал их и дал выпить Андрею еще каких-то порошков, то, оставив раненного лежать на лавке, выглянул за дверь.

- Гер стрелец, я кончил, надобно идти до гер стрелецкий голова, - сообщил он караульному. Тот кивнул крикнул своего товарища, который и проводил немца к Леонтию Абросимову.

Они прошли узкими проходами, плохо освещенными утренним светом к стрелецкому голове, который дремал, сидячи на большом деревянном стуле. Когда к нему вошел лекарь в сопровождении стрельца, Леонтий смахнул с себя дремоту.

- Ну, что с ляхом?

- Худо, гер голова. Много крови потерял!

- Ну, жить будет?

- Гер голова, я есть всего лишь лекарь. На то господа воля!

- А когда можно учинить с ним допрос?

- Найн! – неожиданно для Леонтия вскричал немец. - Не можно! Он умереть от ран! Слаб он! Пытка и допрос погубить его!

- Но господину обыщику надобно произвести с ним допрос немедля!

- Ежели хотеть его убивать, то зачем лечить!?

- Он вор и враг государя Московского! Надобно прознать про его товарищей, а казнь его не в нашей воле, то государь будет решать! Ты должон сделать так, чтоб его скоро можно было допросить!

- Гуд… Я дал ему лекарств, завтра ему будет легче… однако…

- Милый человек! Это уж не твоя забота! Воеводе видней! Ты исполнил его поручение и ступай, отсыпайся! Мои стрельцы тебя проводят.

- О! Благодарю! Я сам могу идти. Мне не нужно стрельцов.

- И все-таки так надежнее. В городе смутные времена, не равен час обидят. А со стрельцами поди не посмеют.

Леонтий отправил трех стрельцов сопроводить до дому лекаря, а сам направился в допросную избу. Ему нужно было передать особому обыщику, что с ляхом покамест все благополучно, но сегодня допрашивать того не следует, лучше отложить на завтра. Стрелецкий голова устал за ночь. Ему страшно хотелось спать и есть. Но всяческие физические страдания были ему знакомы, он был привычен к ним, обладал прямо нечеловеческим терпением и умел с ними справляться.

Выйдя на воздух, Леонтий вдохнул свежий холодный воздух, потянулся и, посмотрев на серое небо, мысленно поблагодарил бога за то, что он жив и здоров, что господь дарует ему еще один день на этой грешной земле. Обычно стрелецкий голова утром, как и все ходил в храм, но нынче времена наступили суровые и времени на молитвы не хватало. Заприметив во дворе приказа своего голову, стрельцы почтительно встали таким образом приветствуя начальника. А пятидесятник Серафим Коренной подбежал к Абросимову и услужливо заглянул в глаза.

- Серафим, - сказал Леонтий, - возьми стрельцов сколько считаешь нужным и идем в допросную избу.

- Прямо зараз? – уточнил пятидесятник.

- Да, - коротко отрезал Леонтий, в другое время он бы пошутил над глупым вопросом подчиненного, но нынче шутить не хотелось совсем.

Серафим Коренной взял с собой десятерых стрельцов, и они сопроводили стрелецкого голову до допросной избы. Пока они шли Леонтий приказал сменить десятку Захара на один день.

- Пущай отдохнут. Все одно и обыщик поди не из железа, тоже соснуть пожелает.

- Понял!

- А утром след дня чтоб опять прибыли к допросной!

Во дворе они застали уставших и замерзших стрельцов из десятки Захара Котова. Они сидели и палили костер. При виде начальства все встали и приветствовали Леонтия. Тот подозвал Ваньку Черноброва и спросил где десятник.

- Так он у обыщика, токмо позвал его для приказа.

- Устали? – громко спросил всех голова.

- Есть маленько! – отозвались стрельцы.

- Братцы! Идите все по домам, отдыхать! Завтра поутру всем собраться тут же! Вас поменяет десятка Зотова, - приказал Леонтий и пошел в дом, оставляя во дворе стрельцов и пятидесятника.

В допросной избе он увидел сидящего за столом Тимофея, который что-то почти шепотом говорил Захару Котову. Губного старосты и подьячих в доме не было. При виде вошедшего Абросимова, обыщик кивнул головой Захару и бросил: