Звездное вещество

– Ты преувеличиваешь мои таланты, Женька! Научный редактор моей статьи, быть может, еще разнесет ее в пух и прах. И окажется, что я просто не знаю каких-нибудь "азов", потому и пришел к столь "блистательной находке". Во всяком случае, такое не исключено.

– Ничего же себе "солнышко в ладонях", – покачала головой Же­ня.

Это еще не было ссорой, но впервые под своей крышей мы уснули не обняв друг друга до самого утра. Какой-то холодок овладел каж­дым из нас... На рассвете я проснулся с очень ясным пониманием свой вины. "За что? – спросил я себя и тут же ответил себе. – За малодушие перед ясным лицом Жениной радости – это раз! И за действительно лёгкое и безоговорочное отречение от работы в "науке" НИИ – это два! Оно-то при ближайшем рассмотрении действительно выглядит как отречение от Науки. Ладно бы согласился уйти в цех месяца на два-три, так нет же... Совестливость крестьянская решила все за ме­ня..."Как это произошло?.. Стаднюк вернулся с совещания в дирекции, подозвал меня к своему столу и сказал: "Александр Николаевич, есть мнение руководства..." Я выслушал все его доводы в пользу предло­женного Бердышевым перевода инженера Величко в цех старшим тех­нологом. "Ну и "Эллинг" будешь дотягивать в процессе его производ­ства. Ты сам знаешь, какую хорошую сделал лампу, но она "сыровата", согласись". Я выслушал все его доводы и засовестился и сказал неуверенно: "Наверно, вы правы, Георгий Иванович..." С на­сторожившей меня поспешностью Стаднюк набрал телефон и сказал секретарю директора: "Готовьте приказ на Величко, Валентина Гри­горьевна. Он согласен". И все! Все пути к отступлению для меня были отсечены. Господи, а дело-то все в том, что прежний старший технолог цеха просто-напросто "не тянет"! Насмотрелся я на него за этот месяц. Бердышеву на этом месте нужен толковый человек. Стаднюк же меня просто незадорого продал в рабство, лишь бы от него самого с этим "Эллингом" отцепились... Шахматист чертов!Утренним ясным сознанием я представил себе, чем обернется уже сегодня для меня это легко данное согласие. Кроме "Эллинга" в цехе выпускается еще десятка полтора подобных приборов. Через три часа я приму на себя всю ответственность за их качество. Технологическая дисциплина, вакуумная гигиена, требовательность к технологам, ве­дущим отдельные приборы, и к технологам на основных общетехноло­гических операциях, борьба за качество и надежность каждый день, каждый час. И план, план, план из недели в неделю, из месяца в месяц! Я едва не застонал и прижался лицом к теплому плечу жены, ища опо­ры и поддержки. Женя, не проснувшись до конца, похоже, почувство­вала это. Она обняла меня и прижала мою голову к своей щеке.Через две недели в ноябрьские праздники у Жени случился выки­дыш. Мы собирались в гости к Надежде в Староконюшенный. Уже парадно одетый, я сидел в эркере. Передо мною лежала схема маршру­та сборки "Эллинга", и я пытался найти более оптимальную последо­вательность операций, чтобы избежать перекосов пушки, основной причины брака... Женя вошла в комнату бледная и растерянная. Она присела к секретеру, где у нее лежала раскрытая рукопись, и вдруг раз­рыдалась. Я бросился к ней. Узнав причину, я похолодел. "Вот и рас­плата за малодушие, – подумалось мне. – За то, что не было у меня ра­дости, как у Жени!" В гости мы не поехали. Я тут же уложил ее в постель, сам присел рядом. Женя взяла мою ладонь и приложила к сво­ему животу.

– Больно? – спросил я.– Больно и безрадостно. Она ведь уже так хорошо начала жить во мне, эта моя искорка!

И тут я ощутил, точнее – почувствовал – Женину боль. Это не было болью в моем собственном теле – у меня только что-то сжалось в области солнечного сплетения и резко заломило у ключиц. Но эти ощущения сразу же схлынули. Я переживал Женину боль там, где ле­жала моя рука. Вот это теплое, нежное и любимое под моей рукой был Жениной плотью, но это было и едино со мною самим. Моему вооб­ражению одномоментно и во всей немыслимой сложности предстало вдруг явление, называемое нами наша любовь, от ту­манной для меня генетики и биохимии до того гармоничного и утон­ченного мира ощущений и переживаний, который сопровождает вся­кий раз нашу близость. В этой мимолетности для меня в виде бесценной истины предстало то, что до этого я понимал лишь разумом. Что любовь имеет своей целью материнство, озарившее две недели на­зад своим началом Женину душу. А я, равноправный, как и равноот-ветственный партнер этого чуда, я остался холоден из-за недомыслия или душевной черствости... Да-да, никакой мистики, именно мое ма­лодушие и стало причиной выкидыша! Ведь наша любовь – это нечто единое для двоих, живое, органичное! Женя ощутила мою холодность, и что-то в ней неосознаваемо и невольно подчинилось и, уже где-то на биохимическом уровне, в гормональном каком-нибудь ансамбле это отозвалось и отторгло от лона крохотную беззащитную искорку заро­ждающейся жизни.

Острое чувство вины, теперь уже не символической, а действи­тельной и непоправимой, обожгло меня и бросило на колени перед тахтой. Я припал лицом к Жениной груди, но моя рука по-прежнему согревала ее животик в болевой точке. Женя гладила мой затылок, и оба мы горько-горько плакали перед лицом своего нешуточного горя.В сумерках пошел снег. Женя к тому времени уже немного при­шла в себя, и мы отправились на прогулку. Шли неторопливо, молча, дыша свежим от снегопада и морозца воздухом. Женя держалась за мой локоть так доверчиво, будто бы я ни в чем и не был тут виноват. Сердце мое стискивала тревога, и я думал с нежностью: "Пусть только это возникнет в ней снова. Как я буду этому рад теперь! Безмерно я буду это любить и беречь!" От этой мысли снова вернулось ко мне чув­ство полноты бытия. Это чувство прямо-таки захлестывало меня, как волна на большой реке при встречном ветре захлестывает байдарку. Все в жизни казалось ново, остро и опасно в этот вечер... Жизнь, моя собственная, Женина и тех, кого я еще не знал, но хотел поскорее уз­нать, тех, кого должна была породить наша любовь, была поразительно слита с этим летящим в воздухе сне­гом, с этой начинающей уже белеть землей и с этим темным пугающим небом, откуда снег все сыпался и сыпался... "А снег идет, а снег идет, -тихонько запела Женечка. – И все вокруг чего-то ждет. За то, что ты в моей судьбе, спасибо, снег, тебе..."– В следующий раз мы это непременно сбережем, правда, Санеч­ка? – спросила Женя, будто бы прочитав мои мысли.Следующий раз пришел к нам, однако же, нескоро. Во всяком случае, заставил себя ждать и поволноваться.Вслед за первым снегом прочно легла зима. В сосновых борах по обе стороны реки проложены были десятки лыжных путей. Можно было хоть каждый день всю зиму бегать по ним, не повторяясь с мар­шрутом. Но мы предпочитали свой, начинавшийся почти от порога, неторопливо шедший под заборами дачного поселка и ныряющий за­тем в березняк. За березняком начинались два круга – большой и ма­лый. Малый, стартуя у реки, проходил через вековой сосняк, похожий на храмовый зал с колоннами, снова выбегал к заснеженной замерзшей реке и по ее излучине возвращался в исходную точку... Большой уво­дил далеко, на несколько часов. Мы хаживали и в дальние воскресные походы под ярким солнцем, когда верхушки сосен полощутся, чуть покачиваясь, в синеве, а снег сияет голубыми и лиловыми тенями. Но особенно любы нам были вечерние прогулки перед сном по Малому кругу, по речной излучине... Черные силуэты сосен на берегу, иногда в небесной сумеречи красный мигающий огонь самолета над черной по­лоской дальнего леса – любимое мое Подмосковье, ставшее таким родным.И всегда из такой прогулки к дому влекло ожидание любви, жаж­да не только получить, но и отдать нежность друг другу... Часто те­перь Женя шелестела мне в ухо: "Может быть, как раз сейчас все нача­лось, Санечка! Я так тебя сегодня люблю! Хорошо бы началось именно в этот раз. Говорят, что только от большой любви рождаются счаст­ливые дети".А по утрам мы снова уходили в большой мир, каждый в свою ра­боту, где так или иначе проявлялось то, к чему мы были способны, что могли мы отдать этому большому миру в обмен на получаемое от не­го... Женина работа в "толстом" журнале казалась мне загадочной, что называется, была для меня "за семью печатями". Мне льстило про­читывать еще в рукописи кое-что из того, что через полгода потом волновало, казалось, всю страну. Когда же я видел у Жени в работе рукопись, всю исчерканную редакторской правкой, у меня начинало ныть под ложечкой, как прошлым летом в хирургическом отделении нашей больницы. Сам уже оперированный и вставший на ноги, я ино­гда видел, проходя коридором, как из операционной выкатывают вы­сокую тележку с больным... Скальпель хирурга, проходящий в челове­ческом организме где-то по самой границе между жизнью и смертью, в чем-то ведь сродни редакторскому карандашу, который "режет по жи­вому". Я сказал это Жене, и она горьковато улыбнулась:– Точно, Санечка, и режем мы автора, как правило, без анестезии. Если развить твою метафору, то роль издателя у нас сродни акушерст­ву. Редактор – повитуха, не более того. И ужас в том, что мы занима­емся хирургией при родах. Будто бы кто-то, кроме автора, может знать, каким должно быть его произведение. Ребенок рождается, а мы тут же видим в нем пороки и делаем операцию на сердце... Честно при­знаться, за это я недолюбливаю свою профессию.