Алые росы

Вчера Ваницкий попросил рабочих выделить своего представителя для закладки с хозяином школы. Комитетчики собрались в землянке у Лушки.

— Брататься с хозяином? С кровопийцей? — кричала Лушка.

— Да ведь школу же надо. И только бревно вместе в яму столкнем, — возражал тогда дядя Жура, а сейчас ежился и кряхтел.

«Права Лушка. Получилось неладно, вроде я согласен с хозяином, чтоб рабочих подстегивать: работай, мол, хорошо, а то школы не будет…»

Закончив говорить, Ваницкий слез с ящика.

— Слово предоставляется представителю губернского комитета партии социалистов-революционеров Евгении Грюн.

Славились речи Евгении, но сегодня она была в особом ударе. Говорила, как всегда, о свободе, необходимости сбора сил, о победе над немцами, о том, что поддерживать нужно только эсеров. Но как говорила! Видела не народ, а краешком глаза Ваницкого: «Что, сделал так, как я говорила? Тоже мне, умник. Теперь еще раз послушай, как нужно с рабочими говорить. Так, чтоб враги закричали ура. Я, Аркадий Илларионович, нужна тебе не только в постели…»

Всю душу, способности, ум, весь свой артистизм вложила сегодня Евгения в речь. Тоска одинокой женщины, ее надежда зачаровать, пленить, заполучить себе мужа удваивали красноречие Грюн, заставляли неповторимо вдохновенно звучать ее голос.

И добилась. Даже Лушка захлопала и, спохватившись, сплюнула смачно.

— Ну и колдунья, вражина!

И тут донеслось от ключа, как смех на поминках:

Несколько голосов по-пьяному разноголосо подхватили:

Все громче, все ближе. Ваницкий усмехнулся и, подманив управляющего, кивнул в сторону непрошенных певцов:

— Это входит в программу?

— Сын влиятельного рогачевского мужика Иван Рогачев, бывший владелец Богомдарованного… Не хочется ссориться…

Управляющий не волновался. Ваницкий переводил его с повышением в главную городскую контору. «Значит, так, — перебирал управляющий в уме наказы хозяина, — в первую очередь надо дать знать Сысою Козулину, чтоб ждал хозяина в городе. Во-вторых…»

Управляющий был поджар, как гончая. Ваницкий не терпел толстяков: ленивы, упрямы, им только руками да языком махать, а работать они просто не могут: жир давит на мозги.

1.

В престольный праздник в селе Бугры собирался большой базар. Первыми приходили на площадь нищие и торопились занять места на паперти перед церковью, чтоб быть поближе от выхода, где каждый из прихожан перед раскрытыми настежь дверями задержится на минуту, крестясь на икону, а затем, умиляясь, протянет ближайшему нищему грош.

Нищие приходили верст за сто и больше. Старики, слепцы, безногие, безрукие, все в рубищах — специально надевали рванье, чтобы жалостливей выглядеть, специально косоротились, выставляли язвы напоказ и тянули каждый свое:

— Подайте ради Христа… Злые люди глаза мои светлые обтемнили, руки-ноженьки покалечили.

Гнусавили, протягивали руки за подаянием, и успевали переругиваться между собой из-за лучшего места.

Затем на площадь выползали торговцы. Большинство ночевало здесь же, в палатках, и сейчас ежилось от утренней свежести и выходившей похмельем вчерашней бутылочки первача.

Утренний туман редел и площадь наполнялась людским гомоном, кудахтаньем кур, ржанием лошадей.

Ксюша пришла на площадь задолго до открытия базара. Проходя мимо церковной ограды, увидела кособокого, сгорбленного мужика с трясущейся головой. Это был Вася. «Што с ним?» Подошла к Васе и участливо спросила:

— Ты заболел? Пошто тебя трясет?

— Ва… Ва… Ва… — отозвался Вася и неприязненно посмотрел на Ксюшу. Та поняла: он должен обманывать, иначе не прожить. Этот базар один из немногих дней, когда он может насобирать полтинник деньгами и купить себе… Мало ли что нужно купить мужику на долгую зиму.

Идет престольная служба и народ в церкви. Кто не сумел протискаться внутрь, стоит в церковной ограде.

Ксюша обошла всю базарную площадь. Рядами стоят возы, и чего только нет на возах. Мешки с белой глиной для побелки изб. Горы гончарной посуды: кринки, миски, корчаги, горшочки, балакири, пикульки — все звонко, блестит. Напротив медовой горкой высятся деревянные кадки, кадушки, кадушечки, лагунки и ушаты. Визжат поросята, довольным баском хрюкают ожиревшие боровы, задористо ржут жеребцы, а в мычании коров слышится отреченность, тоска.

В балаганах и палатках купцов висят разноцветные ленты, гирлянды бус, блестят зеркальца — приманка красавицам. У Ксюши глаза разбежались. Так бы век и стояла тут, слушала перезвон горшков и корчаг в руках гончаров, смотрела на пестрое разноцветие лент. А пах-нет-то нынче особенно: дегтем пахнет, смолой, свежим лесом.

Тайгой!

И семейным уютом от оладей, кипящих на сковородах в постных маслах: подсолнечном, льняном, конопляном, а то и кедровом; от требухи, ливеров, наваренных в закоптелых, видавших виды корчагах; золотистых карасей, начиненных гречневой кашей, запеченных в печи на противнях.

Гулкий удар раздался с колокольни и перезвон малых колокольцев понесся над площадью.

— Базар открывается! Базар!

Ксюша едва успела встать за прилавок своей палатки, как праздничный перезвон неожиданно смолк. Тревожное клацанье понеслось с колокольни. Заметался народ:

— Что стряслось? Пошто похоронный?

Ксюше из-за прилавка хорошо видна паперть, выходящий из церкви народ. Много вышло людей, но они не расходится, не спешат на базар: стоят в напряженном молчании. Многие крестятся, кланяясь низко.

— Что стряслось?

— Эпитимия будет, — пополз слух. — Церковное покаяние. Церковных воров поймали и возят по деревням.

— Церковных воров? И как таких земля только терпит, — негодует народ.

Ксюше и любопытно и страшно увидеть воров, не убоявшихся божьего гнева. Они представляются ей заросшими черными волосами до глаз. Руки, как крючья. Голоса, поди, хриплые.

При полном молчании народа на паперть вышли священник и дьякон в черных бархатных ризах, в каких отпевают покойников. Что-то зловещее в молчании народа, в черных траурных ризах и звоне колоколов. Кажется, блекнет солнечный свет. Вскрикнула женщина. Тяжелый комок подступил к горлу Ксюши.

Служки в черных одеждах с зажженными свечами вывели на паперть человек пятнадцать детей, голоногих, всклокоченных. Тут и голопузые малолетки, и волчатами, исподлобья смотрящие подростки, и почти что невесты на выданье. Все испуганно озирались по сторонам.

«К чему они тут?» — подумал Ксюша.

— Ангельскими детскими душами хочут усовестить супостатов, — кто-то сказал негромко.

— Усовестишь их…

За ребятишками вышли на паперть четыре босые женщины, в серых холщовых рубахах до пят. Маленькие нательные кресты наружу. Волосы распущены и пасмами падают на плечи и спины. Лица у женщин бледные, и Ксюше почудилось: они мертвы, это их отпевают. У одной глаза полузакрыты и служки поддерживали ее под руки. Другая стояла с широко открытым, беззвучно кричащим ртом.

Тут донесся нестройный хор мужских голосов: он несся от паперти.

— Православные, честные хрестьяне, простите нас — иуд, богоотступников, христопродавцев. Мы воровали божье. Простите нас, люди… — стоном неслось.

Служки подтолкнули в спины простоволосых, полураздетых женщин и те опустились на колени.

— Простите распутниц, развратниц, воровок, — послышались женские голоса. Затем и дети, встав на колени, закричали с визгом и плачем:

— Простите нас, грешных…

Ксюша вгляделась. В глубине паперти стояли на коленях четыре мужика в холщовом исподнем белье и, колотя себя в грудь кулаками, кричали:

— Простите воров, грешников, христопродавцев… Иуд..