Алые росы

Отвернулся. Ударил несколько раз кулаком по ладони.

— А теперь поглянулась ты мне. Гордостью поглянулась, силой своей. И еще в тебе что-то такое, чего у других девок днем с огнем не сыщешь.

Ксюша старалась быстрее дойти до ограды и оборвать разговор. Сысой зашел вперед, встал к калитке.

— Пусти!

— Не дразни. Я отчаянный, — крикнул Сысой и губы у него дрожали. — Полюбил я тебя, вот те крест, и такое могу сотворить, что всю жизнь буду каяться. Кавказская кровь во мне.

— Грозишь? — шайка с бельем плюхнулась на землю. Изогнувшись, Ксюша с силой ударила Сысоя по лицу. Второй раз, третий. Ударяя, испытывала и стыд, и щемящую радость. — Вот тебе… Вот… Убирайся и штоб духом твоим тут не пахло.

Сысой не закрывался от ударов. Только моргал и горбился.

— Гонишь меня?! — выхватил из-за пояса тонкий блестящий нож, размахнулся. Избегая удара, Ксюша отклонилась назад и чуть в сторону. Прикрылась рукой. Перед глазами сверкнула полоска отточенной стали. Это длилось мгновенье, но мысль работала лихорадочно быстро, и Ксюша вспомнила, что уже видела в жизни такой же блеск. И не раз. На рогачевском пруду, когда в лунную ночь катилась волна, то на ее гребне сверкали такие же яркие блики, а она и Ванюшка сидели в прибрежных кустах, затаившись, полные трепета, не раскрытого первого чувства.

А сейчас серебряный луч вырывался из руки Сысоя.

«Конец! — подумала Ксюша. — Нет, еще поборюсь…»

Рванулась вперед, чтоб ударить Сысоя в живот, сбить его с ног или хотя бы схватить за руку и увидела, как он положил на жердь забора левую руку ладонью вверх и с силой вонзил в нее нож. Поморщился и сказал как-то скрипуче:

— Видишь, уйти не могу. — Его пальцы крупно дрожали, а в пригоршне копилась кровь. Подергав распятую руку, Сысой скривил побелевшие губы — он сам удивился своей выходке — и повторил удивительно просто, как ни разу не говорил — Не могу уйти от тебя. Хоть убей.

Вот оно, женское сердце. Минуту назад Ксюша готова была ударить Сысоя вальком и бить до тех пор, пока не иссякнет сила. А сейчас ей жалко стало его.

Вырвав нож, Ксюша отбросила его прочь. Он блеснул, как всплеснувшаяся над озером рыба, и упал далеко в траву.

— Што ты, окаянный, наделал? — выхватив из шайки полотенце, перевязала ладонь Сысоя. Он улыбался, беспомощно, глупо и исступленно шептал:

— Скажи только слово — и прямо сегодня к попу. В жены тебя зову. Навсегда. По закону. Отец не дозволит, так обвенчаемся. Пусть проклянет, пусть наследства лишит — ты мне нужнее. Да сейчас деньги сами в руки плывут. Еще пару лет эта власть продержится, я автомобиль для тебя куплю!

Сватовство изумило Ксюшу. Казалось, она впервые видит лицо Сысоя. Бельмо не придавало ему злобности, и крючковатый нос с вздрагивающими ноздрями не хищен сегодня, и губы его, толстые, влажные, что впивались в ее грудь ненавистными поцелуями, сегодня кривились по-ребячьи обиженно.

Кто знает, до каких пределов довело бы Ксюшу женское сердце, такое отзывчивое на ласку, на теплое слово, на чужую беду, если б Сысой не сказал: «Деньги сами в руки плывут».

Нет, прежним осталось нутро Сысоя и вновь он пытается купить ее. На этот раз не только тело, а сердце и душу!

— Не могу тебя видеть! — крикнула Ксюша.

В бешенстве, как во сне, собрала белье в шайку, вскинула ее на плечо и толкнула Сысоя. Не ожидала, что хватит силы отбросить его в крапивные заросли. Открыла калитку, захлопнула ее перед Сысоем и пошла между грядками капусты.

На крыльце ее встретил приказчик Евлампий.

— Здорово ты его… — но, увидев бледное лицо Ксюши, стушевался.

Послышался удар церковного колокола, потом, после длительной паузы, снова удар. Он прозвучал так, будто на колокольне разбилась стеклянная банка.

— Хоронят кого-то.

Евлампий снял картуз и перекрестился. Перекрестился и Сысой у калитки.

8.

…Вечером на постоялом дворе Сысой не находил себе места. Ныла рана в ладони. Ныло в груди.

— На колени чуть не вставал. Царевича ждет?! Дурак такую замуж возьмет…

Качал больную руку, как качают дитя, а здоровой то бил себя по колену, то стягивал ворот рубахи.

— Больше и не взгляну… Даже не вспомню… Хоть лопни, хоть волчицей завой. Нужна ты очень. Таких в городе — только свистни.

Когда стемнело, крикнул: «Огня!» Достал бумаги и, застонав, начал писать:

«Дорогая и бесценная Ксюша…» Смял бумагу, кинулся на кровать и долго лежал, глядя в потолок. Потом, среди ночи, снова подсел к столу и начал писать.

«Любимый мой тятя, Пантелеймон Назарович!

Шлет тебе нижайший земной поклон недостойный твой сын Сысойка. Еще низко кланяюсь матушке и почтительно целую ее белые ручки. Несказанно рад, что вскоре она подарит тебя сыном, а меня любимейшим братцем. Поздравляю тебя, дорогой мой тятя, и желаю матушке благополучно разрешиться от бремени.

Ты серчаешь и пишешь, чтоб я немедля вернулся домой. Не могу я сейчас. Простудился шибко и занемог, а девушка та, Ксюша, которую ты зовешь нечестивой и всяко поносишь, за мной тут ходит, за сыном твоим, из болести его выручает. И если б не она, сгинул бы я, сын твой Сысой.

И любит она меня…»

Вспомнил, как сегодня кинула Ксюша в него вальком, вздохнул со стоном:

«…Страсть любит. И я полюбил ее сильно… Сам знаешь, тятя, для Сысоя девка да баба — что подсолнухи были: разгрыз, плюнул под ноги и иди себе дальше. А к этой присох. И как только ты гнев смиришь, мы приедем и бросимся тебе в ноги. Благослови нас, тятя, на законную жизнь. А раньше я ни за что не приеду, хоть режь…»

Писал и проникался неведомым чувством ликующей просветленности. Вначале была глухая досада на Ксюшу, что убежала с пасеки, что гордячка, не уступила и не пришла к поскотине. Но досада быстро исчезла, и, кончая письмо, Сысой уже благодарил бога, что Ксюша такая.

9.

Время еще не успело вычернить стены конторы на прииске Богомдарованном. Только загар покрыл позолотой медовые бревна, а капли смолы кое-где продолжали сочиться, но пахнет в конторе уже не тайгой, а махорочным дымом.

Недолго существует контора, а успела увидеть многое. Здесь, в угловой большой комнате с окнами на три стороны, лежал на столе убитый Михей. Здесь бушевал подгулявший Устин. Здесь Иван Иванович отдавал приказания от имени Ксюши, и в той же комнате, отдавая прииск Ваницкому, она вывела на белой бумаге «К-сю-ш-а! Р-о-г…» и сразу ушла. Тогда казалось, что ушла ненадолго, что скоро вернется сюда работать. Здесь оставались Аграфена и тихонький, щуплый Петюшка, не по-детски басовитый и рассудительный. Здесь оставалась подруга Лушка и дядя Жура, а в тайге, недалеко, скрывались в ту пору Вавила, дядя Егор, Федор, Иван Иванович.

Сегодня в конторе прииска сидел сам Ваницкий. Тяжелый был день. После подробного доклада управляющего прииском — долгий разговор с членами рабочего комитета. В разговоре с рабочими помогала Грюн. Умница баба. И все же не было ясности, как действовать завтра.

Отошел к распахнутому настежь окну. Обдало запахом меда с лугов, запахом смол из тайги. Вдохнул полной грудью, как студеной водой умылся.

Надо чистить мозги от всякой предвзятости. Поделиться с кем-нибудь своими мыслями.

Ваницкий вышел в коридор и постучал в соседнюю дверь.

— Можно к вам?

— Ваницкий? Войдите.

Евгения лежала на узкой койке, покрытой розовым шелковым одеялом.

— Садитесь и извините за позу. Я немного устала. — Подвинулась к стенке. — Тут не особенно мягко, но зато кровать совершенно без скрипа. Пробовала читать Мережковского — скука. Он специально так строит фразы, такие подбирает слова, чтобы бедный читатель всплеснул руками и вскрикнул: боже, какой умный автор!

Ваницкий бедром ощутил тепло ног Евгении. Сколько раз так случалось, не вызывая особого трепета. А тут… То ли от долгого воздержания, то ли от нервного напряжения прошедшего дня в голове замутилось. Он чуть отодвинулся и, улыбнувшись, провел рукой по лбу.