Другая половина мира, или Утренние беседы с Паулой

Он — тот, что во сне, — был очень уверен в своей правоте. Ты ведь уверен в себе или нет? Твой мир по швам не затрещит.

Их два, поучает он ее.

Два мира?

Твоя половина и моя, говорит он.

Нет, если б было две половины, они бы разладились обе.

Твоя половина, говорит Паула, тоже должна бы испортиться, раз моя сошла с рельсов. Но я этого не замечаю. Ты от меня уходишь?

Ты могла бы уйти со мной, роняет Феликс без всякой настойчивости в голосе, и она понимает, что отучила его от чрезмерных эмоций.

Куда уйти?

Анонимные письма приходят теперь регулярно, однако это не очень ее трогает. Задевает, конечно, но только иногда вызывает страх, что если анонимщик перейдет от слов к действию, то она и впрямь столкнется с жестокостью и насилием.

Куда важнее упрек советника по культуре, что-де от граждан поступают все новые жалобы, так как Паула не исправляет ошибок Анетты Урбан. Распростившись с этой девицей, любой бы на ее месте вздохнул с облегчением и вернулся к старым, испытанным методам.

Ведь самое главное в том, чтобы дети изначально составили себе правильное впечатление о мире. Нельзя вносить сумятицу в головки малышей, которым еще жить да жить.

На этот раз Паула не теребит ворот блузки, не садится, стоит у окна, скрестив на груди руки.

Кто же именно нажаловался?

Это роли не играет, тут важен сам факт, говорит он. Как вы знаете, мы всецело вам доверяем и надеемся на вас.

Лицо Фельсманши за стеклом изолятора показалось Пауле бледным и осунувшимся. Смотреть жалко.

Возможно, она умрет, так и не пожив по-настоящему. Или она слишком дорого заплатила.

Приобретением книг занимается теперь, понятно, одна только Паула. Быть может, фройляйн Урбан, с виду такая хладнокровная, на самом деле была довольно пылкой натурой.

Нет, говорит Паула, пытаясь найти оправдание; она объективно выявила недостаток и постаралась хоть как-то его устранить. Городская библиотека не чета приходской, объясняет она. Мы обязаны знакомить читателей со всеми книгами, которые можем им предложить.

Тем не менее вам бы следовало увязать предложение со спросом.

Да ведь так и есть, замечает Паула, не будь спроса, эти книги стояли бы себе нечитанные на полках. И волноваться никому бы не пришлось.

Как библиотекарю, ей действительно хочется воспитывать читательские вкусы, формировать литературные привычки, непринужденно признается она.

Ночами глаз не сомкнуть. Рядом с Паулой Феликс, спит крепко, точно никогда не видит снов. На церковной башне каждые пятнадцать минут бьет колокол, к концу часа все громче. А в полночь уже кричат петухи.

В конце концов Паула встает, заслышав, как под окнами почтальонша прислоняет к забору свой велосипед и сует в жестяной ящик газету.

Мало-помалу деревня оживает. Из птиц в эту пору остались одни воробьи. Все другие улетели. Кто остался, тот уж не поет.

Машина проехала, в такую рань они еще редки; потом прошла какая-то женщина — видно, торопится на первый автобус.

Заваривая кофе, Паула читает: Цыгане объявили на территории мемориала голодовку, чтобы привлечь внимание к дискриминации, которой их подвергают по сей день.

Вот, думает Паула, другая возможность для Д. — не говорить больше, что, дескать, и не видали ничего, и не слыхали. Не заметать сор под коврик, не ставить поверх диван.

Сказать: да, так было, но пусть это никогда больше не повторится; сделать символ попранного человеческого достоинства символом протеста. Символом защиты прав человека.

Не говорить, какое, мол, нам дело до остального мира, покуда работают колбасный завод и бумажная фабрика, а автомобильные приемники находят покупателей. Да, мы были городом художников, но этого мало. Нельзя прикрывать вчерашний день позавчерашним, замазывать, затирать, словно все еще живо.

Положить конец и начать сначала — вот как надо.

Почтить сопротивление шестерых погибших 194 бунтарей не просто табличкой на здании сберегательной кассы, нет, отмечать это сопротивление как праздник, а не вспоминать тайком о дне рождения Гитлера, тогда лицо города станет иным, новым. И сердце забьется быстрее, отгоняя подползающую смерть.

Да у какого бога найдется на небесах место для воинства слепых и глухих, которым не дано ни видеть его, ни воспевать?

Торт, кофе и порозовевшие лица стариков. Кое-кто радуется, когда Паула приходит с книгами.

Многие понимают, что торт — тоже всего-навсего подачка. До сих пор Паула не приводила сюда делегаций работников культуры.

Лишь на пути к машине ей становится ясно, что этот советник представляет в муниципалитете оппозицию. Он ступает чуть ли не с робостью, потому что ботинки у него скрипят.

Слишком уж мало она интересовалась коммунальной политикой. Забилась в скорлупку, а оттуда видно не бог весть сколько.

К своему изумлению, Паула обнаруживает, что по симпатиям ее причисляют по меньшей мере к социал-демократам. В расчете на соответствующую реакцию с ее стороны заводят речь о собрании горожан и присылают приглашение от обер-бургомистра.

В приглашении он упоминает об инициативах, с которыми его граждане могут выступить на собрании, но не о запросах, хотя отец города обязан реагировать только на формальный запрос.

Паула вдруг замечает, что ее стараются вовлечь в местную политику.

Нет, говорит она, я живу не в Д.

Стало быть, на собрании горожан у нее нет права голоса, и вообще, она не уверена, хватило ли бы ей смелости выступить, даже будь у нее такое право.

Наконец совсем рассвело; Паула возвращается в постель. Феликс лежит на спине, комком прижав к животу одеяло и простыню. На лице обиженная гримаса — ему снится что-то нехорошее. Он не просыпается, когда Паула тщательно укрывает его и ложится рядом. Она юркает под одеяло, не оставив себе даже отдушины, сворачивается клубочком, обнимает Феликса и засыпает, как в детстве, когда уставала бороться с собой и все-таки опять совала в рот большой палец.

Досада и омерзение. Выходит, переезд в Д. все-таки был ошибкой?

Утопив голову в подушку и глядя наискось вверх в окно, она видит под куполом церкви красный сигнал для самолетов.

Я задыхаюсь, говорит Паула. В горле у нее першит от сухого кашля. Феликс молча лежит рядом. Отметить все признаки болезни. Лежать в темноте и слушать шорох автомобильных шин по мокрой мостовой. И испытывать чувство, будто видишь сон: вот она ползет на четвереньках по длинному подземному ходу и знает, что выхода нет. Рассчитывать, насколько хватит воздуху. Но не останавливаться, стремиться вперед. Безрассудная надежда.

Хоть бы я ошиблась, говорит Паула, хоть бы ошиблась. Ты спишь?

Нет, отвечает Феликс.

После второй пункции у Фельсманши появился свист в ушах. Ее подлечили, поставили на ноги, но на работу пока не выписали и из-за свиста направили к психиатру.

Может, тебе страшно? — спрашивает Феликс.

Я уверена, говорит Паула, она в жизни к себе ни одного мужчину не подпустила. Временами мне кажется, что она — пустыня, существующая лишь для порядка, потому что в атласе тоже есть пустыни… Если б можно было сказать, что собственный ее порядок уже не порядок, что происходящее у нее в голове день ото дня становится все понятнее.

Феликс поворачивается на бок, пододвигается ближе. Чего ты боишься?

Все так перепуталось, говорит Паула, надо разобраться, а я не знаю, с чего начать.

Он неудержимо проникает в нее.

Тогда бросай все и едем вместе, говорит Феликс.

Да, он улетает с легким сердцем. Из немецкой зимы в южноамериканское лето.

Паула отпросилась на день, чтобы проводить брата на аэродром.

Почему, спрашивает он Паулу в кафетерии, где они перед самым вылетом пьют кофе, почему бы мне не строить атомную электростанцию, если за это платят?

Почему ей никогда не приходило в голову участвовать в демонстрациях против атомных электростанций? Аварии на реакторах упоминаются разве что в сводке утренних новостей. По крайней мере такие, как в Харрисберге. Всего лишь сочувствие к демонстрантам, но и упрек брату; а собственную инертность не одолеть?