Другая половина мира, или Утренние беседы с Паулой

Где-то я читала, что у иберов несчастная любовь к свободе. Свою врожденную склонность к полнейшей анархии они неуклонно возмещают требованием полнейшего единодушия.

Феликс для меня чужой. У меня были только очень-очень скудные сведения о некоем мужчине, на которого я должна ориентироваться.

И все же бегство не в частную жизнь, говорила Паула, а скорее к душевному оздоровлению. Здоровье индивида — основа здоровья общества.

Нельзя подставлять в уравнение половинку и ошибочно выдавать ее за целое.

Уйти от духовного умерщвления.

От ледяного забытья, которое вовсе не сохраняет тебя в живых, как обещано, а просто позволяет с легкостью тобой манипулировать.

Наверное, я была глуха и слепа. Нельзя путать внешнее и внутреннее.

Этого мужчину я вижу только снаружи. Каков он изнутри — неведомо.

Может, вдобавок еще и тайное желание провести с Феликсом ночь — как Паула. Ориентироваться на собственный текст как на реальность.

Вода в ванне мне по шею. А в кухне на столе лишний прибор — для Паулы.

Лежу, смотрю в потолок — и замечаю там трещинки. Распад не остановить.

Зимою этот дом выглядит не так, как летом. Ранней осенью на стене огнем пылает дикий виноград, а в ноябре все уже голо.

Сжимая дом в объятиях, виноград его пожирает.

Почему я непременно должна любить этот дом? Только потому, что он мой?

Нет, Паула, говорю я, тебе только кажется, будто я по внешнему виду сужу о внутреннем мире. В действительности я гляжу внутрь, а потом наружу. Все остальное — иллюзия.

Я вдруг замечаю, что впервые назвала Паулу Паулой. Когда я вышла из ванной, она сидела в кухне. Я даже вздрогнула от радостного испуга, какого не испытывала уже целую вечность.

Я засыпаю ее вопросами, точно она сбежит, если не удержать ее этой атакой: Что ты на самом деле знаешь о Феликсе? Он в партии? В какой? Может, я чересчур уж прямолинейно выпихиваю его в политику?

Паула — само спокойствие, не то что я. Нет, говорит она, он беспартийный.

А его друзья?

Большинство, думается мне, такие же, как Феликс. Двое-трое, возможно, состоят в Испанской социалистической рабочей партии.

Феликс, благодушно говорит она, по-моему, до сих пор ни разу еще не видел ветряной мельницы изнутри.

Летом в природе еще царила полная гармония. Так казалось Пауле. Октябрь нынче золотой, как реклама вина. Целыми днями сияет солнце, будто земля сбилась с пути. Или в воздухе избыток лака для волос, атмосфера склеилась.

Только солнце и выглядит как всегда. Немыслимо, чтобы оно было смертоносно.

Все планы насмарку — во Франкфурт на книжную ярмарку Паула не поехала. А ведь на этот раз ей бы не пришлось отпрашиваться у начальства. Но обстоятельства вынудили ее остаться. Как только закончился испытательный срок, Урбан немедля собралась — и была такова, а фройляйн Фельсман серьезно расхворалась. Вопреки всем медицинским канонам она подхватила менингит, которым обыкновенно болеют весною и летом, но уж никак не осенью.

Впустив в библиотеку свежий ветер, Паула теперь в одиночестве сидит на сквозняке. Скучливая досада подступает к горлу, словно отрыжка. Нет, она не жалуется. Да и на что жаловаться-то?

Она все еще старается внушить себе, что тревожиться незачем, так как пока не уверена, вправду ли ошиблась временем и местом. Не допустить распада; пока надежда крепка, обойтись мелким косметическим ремонтом, а не сносить всю постройку.

Сносят только лишь соседскую хибару, давно обреченную на слом. Внешне в деревне кое-что меняется. И сломали, и вывезли еще до наступления зимы. Разбили, как игрушку, и ветер гонит по улице облако цементной пыли.

Глядя на падающие стены, старуха, родившая в этом доме сына, жмется ближе к невестке.

Не такой уж он был и старый. Лет восемьдесят простоял, не больше. На кирпичах — клеймо итальянца-подрядчика, который обосновался со своими работниками в здешних краях. Почему он уехал из Италии?

Осталась куча мусора, из которой торчат остовы кроватей, что некогда были частью приданого.

Напротив, в старом школьном здании, разместилась мастерская, где шьют блузки. Самое позднее часа в четыре вспыхивают лампы дневного света; работают там женщины, они очень рады, что нашли место поближе к дому, к детям и в город мотаться не надо.

Позднее Паула видит в окно соседа: направляясь в трактир, он делает крюк через кладбище — ведь лачугу снесли и спрятаться негде. Возможно, этот путь знаком ему с детства. Хоронясь от родительского глаза, он таким манером до самой еженедельной исповеди крался от дозволенных свобод к недозволенным.

Деревенские своих домов еще никогда не поджигали.

И Феликс уедет не вдруг. Он как-то незаметно повзрослел, думает Паула. Она, конечно, понимает, что их отношения изменились, но мысли о разлуке не допускает.

Не допускать, чтобы тебя покинули.

Когда Паула, нагруженная книгами и ящиком формуляров, появляется в доме для престарелых, там пьют кофе. Уже знакомые стариковские лица склонились над чашечками кофе и тортом. Угощает стариков весьма общительный муниципальный советник, которому никак не откажешь в оптимизме. Небесные кущи здесь никому сулить не надо, старикам и без того до неба рукой подать, окончательно и бесповоротно. Вот он и держится с ними как сын, только, конечно, не блудный.

От кофе с тортом Паула не отказывается. Очищенный от кофеина, напиток безвреден для изношенных сердец.

Заведующая, у которой руки хищные, под стать подбородку, опять в цветастой блузке с эмалевой рыбкой. Но на сей раз запах кофе перебивает запах мастики. А уж о сирени и вовсе думать нечего.

Один из стариков спрашивает Паулу, может ли она объяснить, почему он, железнодорожный рабочий, целых тридцать лет, пока не вышел на пенсию, должен был молотком простукивать на станции вагонные колеса.

Вы никогда не спрашивали у своего начальства, в чем смысл этого занятия? — осведомился муниципальный советник, дорожащий каждым избирательным голосом.

Вначале она не хотела его удерживать. А теперь покупает ему на зиму свитер, шерстяной шарф, пальто и перчатки. Как он ни упирается, она настаивает на своем и платит сама. Хотя знает, что денег у него вполне достаточно. Зимой он должен быть именно таким: в свитере, в шарфе, пальто и перчатках, думает Паула. Только от сапог на меху он отказывается наотрез: они, мол, без подковок.

По субботам за булочками ходит Феликс, а Паула отсыпается; в деревенской лавке он забирает всю сдачу до последнего пфеннига.

Сапоги он сравнивает с периной — слишком тяжело для любви и для легкой походки.

Паула наконец-то надумала его закрепостить — не слишком ли поздно?

Его мать представляется ей этакой матроной. Низенькой, толстой, черноволосой и бледной. Письма от нее приходят теперь чаще. Пока Паула за столом, письма так и лежат возле тарелки, Феликс к ним не прикасается. Читает он их потом, в спальне.

Пауле он рассказывает о влюбленных из Теруэля. Бездыханные, изваянные в мраморе, покоятся они на своих каменных ложах, рядом, но не вместе, и рукам их вовеки не соединиться.

В эту пору у нас дома море еще теплое, говорит он. Только летом воздух над Малагой стоит без движения. Осенью он поднимается к крепости, руины которой сейчас как раз реставрируют. Видно далеко-далеко: от бухты — поверх башен — до самых гор, играющих всеми оттенками синевы. Малага у него с языка не сходит. Хотя есть места и получше.

Моя мать, говорит он, высокая блондинка. И насчет сестры ты ошиблась, она очень похожа на отца.

Паула рассказывает свой сон: как она ночью идет по какой-то местности, идет и знает, ей только снится, будто она идет и никогда не достигнет цели.

Ты была голая? — спрашивает Феликс.

В пути ей повстречался он. Стал расспрашивать, и она ответила, что не знает, куда идет. Нельзя, сказал во сне Феликс, от этого падать духом.

От чего «от этого»?

А вот от чего, говорит Паула. Во сне ты сказал, что придумываешь, как бы меня покинуть.