Ассистент клоуна

Никто не смеялся, хотя, конечно, все это было смешно. Какая дача? Какая дама сердца? А еще и деньги! Зачем? Если бы он решился, любая шаланда увезла бы в ночь, к западному берегу за сущие гроши. И все! А если пролеткой — так еще проще. Степью… До Измаила или Рени. Никто бы и хватиться не успел.

Нет. Этот берег был границей. Но не границей между странами. Не границей между водой и сушей. Нет, другой границей. Никому и незаметной. Здесь рождался выбор. Выбор без выбора. Не гамлетовское “Быть или не быть”. Другое: “Не быть или не быть?” И как именно не быть.

Бежать за море — уцелеть, но не быть. Вернуться — погибнуть, но быть. Или не быть?

— Выбор? — извиваясь и размахивая тростью, смеялся из воды призрак. — Нет никакого выбора, потому что выбор уже давно сделан. Распорядок установлен. Пиэса написана. Нет никакого выбора. Есть только искушение убежать со сцены.

— Куда убежать?

— В никуда. Со сцены — только в никуда.

— То есть исчезнуть?

— Что должно исчезнуть — исчезнет непременно. Чему дано возродиться — возродится.

— Значит, вернуться? Вернуться и…

Я оглянулся. Призрак, размахивая тростью, уходил по мосткам в сторону берега. Его ладная фигурка в цилиндре таяла в подступающей темноте. Я заглянул в воду: она больше ничего не отражала. Кинувшись к экипажу, я услышал скрип рессор, хлесткий выстрел кнута и успел разглядеть на заднем сиденье коляски выступивший на фоне почти погасшего неба высокий цилиндр. Точно такой, с каким ни за что не желал расставаться сумасшедший Ипсиланти. Призрак на моем экипаже возвращался в Одессу. Или… не призрак? Или я не заметил, как сам стал призраком? Господи, ну какие призраки в наше время!

Так или иначе, но экипаж умчался. А я остался среди ночи на берегу. Делать выбор, которого нет. Выбор без выбора.

Поодаль светились огни дачного хутора Рено.

Опомнившись, я сообразил, что внимательно разглядываю свое зеленеющее отражение в бочке с дождевой водой. Лето выдалось знойное, страшное. Поговаривали, что такого лета тысячу лет не было. Вначале из-за небывалой жары полностью зарос ряской соседний пруд. Теперь дело дошло до бочки. Яблоки все еще падали на землю, но собирать их становилось все труднее. Нечем было дышать. Вокруг все горело, и дым бродил по саду, полностью растворив в себе беспомощное небо. Постепенно исчезали дома поселка, а с ними грунтовая дорога и вчера еще дышавший прохладой лес. К моему раю подбирался ад. И я отпрянул от бочки, испугавшись, что мое отражение исчезнет раньше, чем я смогу все это осознать.

— Как тебе понравится такая новость? — огорошил меня утром Сеня. — Пропал петух Рабиновича.

— То есть как это пропал?

— Пропал — это, значит, пропал. Хотя, с другой стороны, какой у него был выбор?

— У петуха?

— У какого петуха? У Рабиновича! Смотри сюда: если ты имеешь петуха, но этот петух, как сломанный будильник, больше не показывает время, так это все равно, что ты без петуха. И без времени. А если ты все равно без времени, так зачем тебе петух? Выбор простой: без времени и без петуха, но с супом. Или без супа и без времени, но с петухом. И зачем тогда петух, если без времени и без супа?

— И как же он пропал?

— Кто, Рабинович?

— Петух.

— Петух утонул.

— Как это утонул? Петухи же не тонут. Где утонул?

— Где? Он еще спрашивает где. На дне кастрюли.

— А Рабинович?

— А что Рабинович? Рабинович — это Рабинович. Он не тонет.

XVII. Такой номер не зарегистрирован

Короткое совещание, созванное Ивановым для подведения первых итогов следствия, ничего не дало, как он того заранее и опасался. Специально выделенный сержант, не имеющий прямого отношения к отделу исчезновений, был, тем не менее, тоже приглашен для отчета. И добросовестно изложил все то, что уже было известно всем, а не только специально выделенному сержанту. Он довольно живо описал и разбитую витрину, и характер самого объекта, и даже оторванную от сердца сырокопченую колбасу. Свой рассказ он обильно украсил всевозможными не свойственными рядовым сержантам сравнениями, метафорами и выводами, из которых следовало, что Ипсиланти идеологически не здоров, а потому вдвойне опасен. В общем, отчет оказался полным, абсолютно, можно сказать, исчерпывающим, заслуживающим всяческого одобрения и даже повышения по службе и в звании. Если бы не одно обстоятельство. Отдельной строкой отчета у сержанта вдруг выплыли незапланированные расходы. В частности, пресловутая и многократно уже упоминаемая сырокопченая колбаса. Этот пункт отчета почему-то вызвал резкую и негативную реакцию не только со стороны Иванова, но и со стороны остальных штатных сотрудников, включая практикантку Людмилу.

— И что за болезнь такая? — возмутился Иванов, когда сержант был буквально выставлен за дверь. — За все хотят получить. Даже за колбасу.

— Совсем озверели! — подхватил Вовчик. — Сами третий месяц без премиальных, а он колбасой спекулирует.

Практикантка Людмила сообщила, что, помимо всего прочего, не удержалась и попыталась связаться с журналисткой Викторией Фибиргасовой, той самой, что в журнале “Страстная пятница” давала свою версию, хотя и непроверенную. Связаться пока не удалось, но кое-какой анализ сделан.

— Что за анализ? — поинтересовался Иванов.

— Во-первых, наш источник сообщил, — доложила Людмила, — что Виктория Фибиргасова — вовсе не Виктория Фибиргасова, а Валентина Мындрикова. Во-вторых, ее недавно бросил муж. А в-третьих…

Тут Людмила неожиданно покраснела, затеребила бретельку и, приблизившись к Иванову, что-то страстно зашептала ему на ухо, чем вызвала некоторую ревность Вовы-Сантехника.

— Любопытно, — отреагировал старший следователь. — Но что это нам дает? Мы же не можем проверить по всей Москве этих… Ну, этих… Впрочем, ладно. А что по Стрежневке?

— Ничего, — доложил Вовик. — Все пьяные.

— То есть? — не понял Иванов. — Вся деревня?

— Почти. Кроме лошади.

— И старушки, — добавила любившая точность Людмила.

— Придется еще раз съездить, — распорядился Иванов. — Они же когда-нибудь трезвеют. А что у нас с этим клоуном? То есть с ассистентом?

— Как сообщил источник, ассистент скрылся за городом. Никого не желает видеть и работать в цирке отказывается. Пристроился в деревне, собирает яблоки и тем живет, — отрапортовала Людмила. — Правда, цирк все равно не работает. Манеж-то мы прикрыли.