И всякий, кто встретится со мной...

В лавке было прохладно и полутемно. В одном углу стоял раскрытый мешок соли; рядом с ним были раскиданы кой-какие скобяные изделия. Вечерняя тишина заглушала, казалось, даже запах лежалого товара — чувствовался он лишь изредка, да и то слабо…

— Зачем разбойнику и мерзавцу причины? Просто так… взял и отколотил, — ответил Гарегин на вопрос майора.

— Ну, и что дальше? — подтолкнул его майор.

— То есть как что? — не понял Гарегин.

— Люди-то где были? Что они говорят?

Ухмыльнувшись, Гарегин опустил глаза и почесал

себе затылок, словно собираясь сказать что-то непристойное, причем такое, о чем и говорить и молчать одинаково трудно.

— Люди на вас надеются… — промямлил наконец он.

Он по-прежнему с ухмылкой глядел себе под ноги; внезапно его лицо красноречиво выразило, насколько он сокрушен и изумлен такой несправедливостью.

— Не во всякой ведь деревне майор живет… а этот мерзавец бесчинствует как ни в чем не бывало! — проговорил он, недоуменно разведя руками и как бы не обращаясь к майору, а беседуя сам с собой вслух.

— Стекло для лампы у тебя не найдется? — спросил майор. — По-моему, мошенничает что-то фабрикант Эристави! Без конца лопаются, черт бы их взял…

— Чему тут удивляться, почтеннейший? — по обыкновению ухмыльнулся Гарегин. — Сейчас лампы у всех стоят. Никакой фабрике не управиться…

Вошедший в лавку крестьянин еще в двери снял шапку и молча поклонился.

— Я ж тебя предупреждал: не тяни. Пришлось ведь сызнова прийти! — крикнул ему Гарегин.

— Что поделаешь, сударь мой? — обратился к майору крестьянин. — Купишь, хлопот не оберешься; не купишь — еще хуже! Семья… оно, конечно, надо бы…

Говоря, он мял в руках свою маленькую войлочную шапку, и его крупные, заскорузлые пальцы едва заметно вздрагивали, выдавая все же, против его воли, волнение, подымавшееся с самого дна его крестьянской души и порожденное неотступной заботой о семье, о завтрашнем дне…

— Нету уж. Продал! — оборвал его Гарегин.

— Гарегин, кормилец… — растерялся покупатель, словно лишь сейчас, в это мгновение поняв, сколь необходима была ему эта вещь, потерянная, выпущенная из рук из-за ставшей второй натурой нерешительности, крестьянской осторожности и скупости. Он рассердился на себя, но еще больше — на другого, на соперника, не давшего ему времени как следует поколебаться, а прямо из-под носа утащившего облюбованный им товар.

— Кто кого обскачет… так, что ли? Как же это

можно? — проговорил он, уже не скрывая раздражения. А

— Как дела, дядюшка? Что на свете нового? — спросил его майор.

Остыв от своего внезапного гнева, крестьянин точно сызнова заметил майора — так, будто за это время, тот успел выйти из лавки и уже вернуться обратно. Смутившись, он опять стал мять в руках свою шапку.

— Живем мы ничего, — ответил он, чуть помедлив. — Нынче всего вдоволь. Сахар, что я у тебя купил на днях, еле накололся… булыжник прямо! — громко сказал он опершемуся о прилавок Гарегину. — Он славный парень… благодетель наш, — добавил он, вновь обращаясь к майору.

— Так чего ж вы на государя жалуетесь? — полюбопытствовал майор.

— Это мы-то жалуемся? Да кто вам сказал? Чего ради мы бы стали жаловаться? — всерьез забеспокоился крестьянин.

Взяв выложенное Гарегином на прилавок стекло для лампы, майор сухо сказал:

— Одну вдову и ту защитить не сумели… Позор нам всем!

Через несколько минут он уже сидел в доме вдовы и, заложив ногу за ногу, с удовольствием потягивая домашнюю виноградную водку, рассказывал растерявшимся от его неожиданного появления матери и сыну охотничьи небылицы.

Борчалинца там, разумеется, не было. Сейчас он, по-видимому, сидел в своей глинобитной лачуге в окружении всех своих жен и детей и, довольный своей вчерашней удалью, горстью ел плов!

— Идешь по мокрой траве, ружье наготове… когда оно понадобится, и сам не знаешь. Глаз не сводишь с травы, и все же так неожиданно из-под ног взлетает— поневоле вздрогнешь. Бах! Загремит, сверкнет — как огонь, ежели керосином плеснуть… — увлеченно рассказывал майор…

Георга был обижен на майора: он не ожидал, что тот бросит его в беде и не примчится сломя голову, вооруженный до зубов, по первому же зову друга.

А ведь свою угрозу влепить врагу пулю в лоб Георга и выкрикивал-то специально, чтоб его услыхал майор, в надежде на помощь майора, не раз обещавшего показать борчалинцу где раки зимуют. Это-то и подзадоривало Георгу, это и придало ему смелости; в результате же избит был он сам, да еще вместе с матерью, а его друг майор преспокойно спал — спал потому, что и врага не боялся, и о Георге не беспокоился нисколько! Такая измена была для мальчика болезненней любых побоев. Ведь он все время ждал, что майор вот-вот появится, вот-вот распахнет дверь и засверкает эполетами, но майор не появлялся, а борчалинец, все больше свирепея, ревел, что они, вшивые, никому не нужны, что они ему не смертью грозить, а руки-ноги целовать обязаны, что без него они и вовсе с голоду сдохнут! И у Георги разрывалось сердце, с такой страстью ждал он майора, так нужен был ему майор, чтоб заткнуть эту орущую глотку, чтоб доказать, что и у них есть друг и защитник!.. Всю ту ночь Георга не сомкнул глаз — как мог он заснуть, когда обманутая напрасным ожиданием душа болела сильнее, чем избитое тело? Он не думал ни о матери в изорванном платье, с окровавленными губами, всю ночь промолившейся на коленях перед иконой, ни о борчалинце, хлопнувшем дверью и с угрозами и проклятиями исчезнувшем во тьме. На столе валялись осколки стекла, и пламя лампы с немой, животной печалью и беспокойством тянулось к потолку, скручиваясь так, словно не могло целиком освободиться из своей жестяной ловушки; а на потолке над лампой чернело огромное пятно копоти. Но Георга думал о майоре — только о майоре, который обязательно должен был прийти и не пришел! Вот это-то он и пытался понять: что могло остановить друга, помешать ему прийти, если он и вправду не спал как убитый или не попал в беду сам? «Может, с ним что случилось… может, он тоже нуждается в помощи?» — думал Георга, чтоб хоть как-нибудь оправдать майора; и если он сейчас же, средь ночи, не бежал узнать, что с ним, то только из стыда. Он не представлял себе, как показаться на глаза майору в таком виде — не побежденным в бою, а просто избитым, да еще вместе с матерью!

Когда майор вошел, мать с сыном сидели впотьмах — ни она, ни он не осмелились бы в тот день выйти в лавку за новым стеклом для лампы; они с нетерпением ждали ночи, чтобы спрятаться во тьме и друг от друга, и от деревни, которая, вероятно, не сводила уж глаз с их окон, желая поскорей узнать, что у них происходит и в каком они настроении. Майор собственноручно вставил в лампу новое стекло, прикрутил чадящее пламя и, когда по комнате разлился мягкий айвовый свет, сказал:

— Тут, говорят, вчера такое творилось, что и в окрестных селах слышно было…

— А ты откуда знаешь? — спросил Георга.

«Откуда знаешь?» Нет, Георга интересовался вовсе

не тем, каким путем дошла до майора весть об их вчерашнем злоключении. Его тревожило совсем другое, но он постеснялся, не осмелился встретить упреком друга, впервые пришедшего к ним в дом. «Если даже в окрестных селах слышно было, почему же не слышал ты, почему не явился со своим стеклом вчера?» — вот что хотелось спросить Георге. И майор, как бы читая его мысли, тут же ответил на этот незаданный вопрос.

— Спячка на меня вдруг напала — не приведи господь! — сказал он. — Снотворного подсыпали, что ли?

Георга был готов без колебаний верить майору, верить каждому слову, способному оправдать вчерашнее бездействие друга, — слову, пусть даже и заранее обдуманному в палатке, но рассчитанному на то, чтобы успокоить мальчика, восстановить его веру. Ибо в вере и в человеке, способном укрепить эту веру, он сейчас нуждался больше, чем когда бы то ни было.

Анна спокойно, печально молчала, и, если б не ее вывихнутая и перевязанная шалью рука, можно было бы подумать, что ко вчерашней перепалке она не имеет никакого отношения. Казалось, она вообще попала сюда случайно и лишь из вежливости слушает мужской разговор, который ей и неинтересен, и не очень-то понятен.