Падение Келвина Уокера

— Отец, — сказал Келвин.

— Мистер Уокер, а почему вас не устраивает, что Келвина показывают по телевизору?

— Верно ли я понимаю, что он через это может стать известным на всю страну человеком?

— Весьма похоже на это.

— Властью, мистер Маккеллар, правильно распоряжаются только люди, имеющие веру. Поймите, я не фанатик, их вера не должна быть та же, что у меня. Люди верят в разное: провести закон или отменить его, побороть противника или заполучить союзника, скопить деньги или истратить их, и, пока они верят во что-то внешнее, они вредят миру, но не слишком.

Старик подпустил в голос яду и впервые поднял глаза на Келвина.

— Мой сын ни во что не верит, — вскричал он, — только в свое хотение. Он пустая скорлупа, распираемая самомнением и от духа люциферовой гордыни носимая по свету.

— Отец, я же переменился! — возопил Келвин. — Я не грешник больше!

Он забыл думать про эти камеры, забыл про публику и про все на свете. Он жадно тянулся к той единственной силе, которой всегда страшился, и он был уверен, что сделает ее своим союзником, если найдет правильные слова.

А эта сила вдруг по-свойски злорадно сказала:

— Как насчет сорока фунтов, что ты у меня украл?

— Я верну, отец, я могу вернуть их хоть сейчас! — крикнул Келвин, шаря за пазухой.

— А драгоценности? Жалкие безделушки, которыми дорожили твоя мать и я — в память о ней?

— У меня закладные! — сказал Келвин, доставая бумажник. — Я в любое время их выкуплю! В любое время! Я забегался и забыл!

— Поверите ли, мистер Маккеллар, — в тоне беседы сказал мистер Уокер, — я в жизни не переступал порог ломбарда. В молодости я бедствовал. Родители мои были бедняки. Однако же они внушили мне избегать ломбардов так же, как борделей. Зато сын мой, сытый и одетый, имея крышу над головой и чистую постель, без зазрения совести несет к ростовщику жалкие безделушки своей покойницы матери, чтобы получить… сколько они тебе за них дали?

— Мне любой ценой нужны были деньги, — рыдающе выкрикнул Келвин, — мать не стала бы возражать. Уж наверное, она меня любила.

— Это я тебя люблю, Келвин! — страшно взревел мистер Уокер, и все трое звукооператоров сорвали с себя наушники. — Зачем, спрашивается, я гублю тебя сейчас?

Поскольку вопрос его остался без ответа, он уже спокойнее продолжал:

— Чтобы ты сам себя не погубил. Приказчик в галантерейной лавке — это твой потолок. Когда научишься смирению перед Господом, можешь поискать для себя что-нибудь другое, но никак не раньше этого.

С каким-то захлебнувшимся стоном Келвин плотно зажмурил глаза, сжал губы, обхватил голову руками, закрыв уши, подтянул к подбородку колени и весь подобрался до сходства с яйцом, насколько это возможно при угловатом сложении. На какое-то мгновение Гектор Маккеллар испугался, как бы оно не скатилось с кресла, это яйцо, но, тронув его рукой, ощутил напрягшиеся мышцы и убедился в его устойчивости. Публика растревоженно загудела. Этот захватывающий спектакль, без сомнения, стал коробить ее. Пора кончать. Маккеллар поднялся и сказал:

— Мы испытываем громадное потрясение. Как выяснилось, Келвин Уокер подобно многим даже более известным особам возглашает принципы, до которых сам еще не дорос, но, думается, я выражу общую мысль, если скажу, что, утратив наше уважение, он, безусловно, обретает наше сочувствие.

— Сволочь! — взвизгнул в публике женский голос. Это была Джил.

Маккеллар кивнул и еле заметно пожал плечами. Всякое хорошо организованное общество, полагал он, держится на таких, как он, сволочах. Он сказал:

— Я приношу извинения, что программа завершается на пятьдесят минут раньше намеченного. Уверен, что творческая группа проявила обычную оперативность и в оставшееся время побалует нас легкой музыкой. Впрочем, в 11.20, в передаче «После полуночи», за новостями последует обсуждение сегодняшней «Обратной связи». Всего вам доброго, леди и джентльмены.

Исход

Келвин сжался в комок по двум причинам: чтобы не разоблачаться догола перед публикой в зале и миллионами прильнувших к телеэкранам и чтобы не дать разъедающему отцовскому презрению проникнуть в святая святых его подлинности. Он слышал, как расходилась публика. Слышал, как Гектор Маккеллар тревожился, не нужно ли вызвать врача. Слышал, как отец говорил: «Ничего страшного — он всегда такой после взбучки, минут через десять оправится». Слышал, как Джил сказала: «Мы его друзья, как ему помочь?» — а Маккеллар уже издалека удивленно отозвался: «У него есть друзья?»

Легкая рука коснулась его головы, и Джил сказала:

— Ах, Келвин, Келвин.

Отец сказал:

— Жалость ему плохая помощь.

Чуть погодя Келвин сказал:

— Сколько их осталось, пап?

— Всего двое. Выбирайся, сынок.

Он сказал это с той грубоватой лаской, на которую не скупился после порки. И Келвин разжался.

Он опустил ноги на пол, облокотился на колено и, покусывая сустав большого пальца, стал лихорадочно соображать. Отец еще сидел в соседнем кресле. Тут же стояли Джек и Джил, а все огромное помещение опустело и освещалось ровно и буднично. Мистер Уокер поднялся и сказал:

— Ну, ты готов ехать домой?

Келвин безропотно встал. Джил вскрикнула:

— Неужели ты с ним поедешь, Келвин?

Джек сказал:

— Послушай, Келвин, ничего необычного сегодня не произошло. Эти гады дали работу, потому что ты им подходил, а когда узнали, что работаешь на себя, прижали тебя к ногтю — в Британии это обычное дело. Не хандри, приятель. Найдешь себе другую работу.

Джил сказала:

— Правда, оставайся здесь. Оставайся с нами. Какой смысл в этих глупых выступлениях по телевизору? Только свобода имеет смысл. Какую жизнь ты увидишь с этим вредным стариканом?

Мистер Уокер ядовито усмехнулся. Келвин перевел взгляд с Джил на Джека, потом опять на Джил. Ясно, они уже спелись. Он убежденно сказал ей:

— Ты меня не любишь.

Она шепнула:

— Прости.

Он сказал:

— Пожалуйста, уходи. Ты больше не нужна. Уходи. С ним уходи! Мне без тебя хватает забот.

Она подняла на него глаза и заплакала, обиженная в лучших своих чувствах — в желании помочь, но Джек уже обнял ее за плечи. Он негромко сказал:

— До свидания, Келвин, — и увел ее.

Келвин, однако, не собирался покорно плестись за отцом к служебному выходу. Он расхаживал взад и вперед, щелкая пальцами и бормоча себе под нос:

— Зачем он это сделал? Я буду счастливейшим человеком, если пойму его замысел.

— Он хотел удалить тебя с общественного поприща, — в некотором замешательстве сказал мистер Уокер.

Той детской напуганности в парне не осталось и следа. Келвин холодно взглянул на него и сказал:

— Кого ты имеешь в виду?

— Твоего хозяина.

— Которого?

— Гектора Маккеллара, конечно.

— Я имел в виду Бога.

Мистер Уокер не поверил своим ушам. Он сказал:

— Келвин! Надо ли это понимать так, что ты наконец… веруешь в него?

— Разве ты не читал в газетах мои высказывания?

— Читал! И они были бы очень мне по вкусу, не угляди я в них лицемерие без стыда и совести.

— Ты ошибался, отец. Уже в моем первом успехе Господь явил свою милость. С тех пор моя вера не поколебалась ни разу. Иначе я бы ничего не добился. Без веры я был бы медью звенящей, или кимвалом звучащим [14].

— Без любви.

— Не понимаю, о чем ты.

— Апостол сказал: без любви мы гроша медного не стоим.

Келвин замотал головой:

— Я убежден, что это неверный перевод. Вера движет горами, а много ли пользы в любви?

— Келвин, — потрясенно молвил мистер Уокер, — я тоже об этом задумывался!

Сын взглянул на него и сказал:

— Пойдем ко мне.

Джил забрала только свои вещи и кое-какую хозяйственную мелочь, Келвину не особо нужную, так что квартиру он застал такой же, какой ее оставил. На мистера Уокера она произвела глубокое впечатление. Он расхаживал по комнатам, щупая обшивку мебели, трогая безделушки и заглядывая в ящики. Его сын сидел на диване и, вздыхая, размышлял о непостижимых путях господних. Мистер Уокер набрел на холодильник и плиту и приготовил поесть. Разливая чай, он сказал: