Падение Келвина Уокера

— Да чушь это, Джил. Это сумасшедшим надо быть.

— В том-то и дело! Он как-то неправильно все воспринимает. Когда он носился с Ницше — это были еще цветочки: сейчас он прибился к богу, и это гораздо хуже. Мне кажется, в нем нет ничего человеческого.

— А в ком это есть? И во мне нет.

— Келвин считает себя идеальным, и это… дает ему страшную силу. Тебе есть куда меня деть?

— Есть, только не бросишь же ты его вот так, сразу!

— Понимаешь, — сказала Джил, — я не знала, что способна на это, пока не открыла тебе дверь. Я даже не представляла, до какой степени ненавижу его, пока не открыла тебе дверь. А сейчас мне это ясно.

В течение получаса Джек — как и большинство людей, когда они совершенно уверены, что получат свое, — отдавался жертвенному порыву и защищал Келвина. Постепенно он склонился на сторону Джил, настояв, впрочем, на одном: нельзя просто уйти из дома, надо попрощаться с человеком. В конечном счете она сказала:

— Ладно. Он звал меня сегодня в студию на свой идиотский балаган. Если ты пойдешь со мной, я ему после и скажу. А пока нужно собраться. За нами пришлют машину. Мы попросим шофера сделать крюк и забросим к тебе мои вещи.

Она распахнула шкаф, выдвинула ящики и принялась куда попало сваливать платья, костюмы, брюки и нижнее белье.

— Порядочно он тебе накупил, — сказал Джек, немного оторопевший от ее деловитой собранности.

— В этом отношении он молодец, — сказала Джил.

— Тебе не кажется, что надо кое-что оставить?

— Конечно, нет, я это все заработала, ведя хозяйство и грея ему постель. Тебе, кстати, ничего не нужно? Может быть, простыни, полотенца?

«Обратную связь» диктор представлял так:

— Телевизионная программа о творцах телевидения, в которой известные личности выходят из-за кулис и держат ответ перед публикой в лице некоторых ее представителей.

Публику представляли всякий раз другие лица, подобранные применительно к личности, держащей ответ. Комедийных актеров допрашивали с беззлобной подковыркой, певцам навязывали душещипательные разговоры, продюсеров изводили коварной вежливостью. Ни у кого не вызывало сомнений, что такой язвительный собеседник, как Келвин Уокер, будет допрошен самым язвительным образом, и при этом почти никто не сомневался в том, что любого собеседника он вгонит в гроб. Программа имела одну особенность, чреватую сюрпризами. Имена некоторых участников заранее не назывались, герой вечера узнавал о них, когда программа уже шла в эфир, и был случай, когда на радость зрителям и к большому недоумению Хиллбилли Хендерсона к нему обратился с вопросами архиепископ Кентерберийский, оказавшийся потом его большим поклонником. Театральность обстановки усугубляли теряющийся в полумраке маленький студийный амфитеатр и ярко высвеченные три стула на его арене. Под аплодисменты, усиленные фонограммой, на один из них опустился Келвин. Он попытался высмотреть Джил — и не смог. Ближайший ряд представлял собой гряду тесно сдвинутых силуэтов, а те, что выше, сливались с красными и зелеными массами собственной тени на полукругом составленных ширмах.

Гектор Маккеллар сел против него, выждал, когда станет тихо, и сказал:

— Добрый вечер. Заметным событием последних недель стало общественное признание Келвина Уокера, отчасти благодаря его выступлениям в широкой прессе, но главным образом — в качестве неординарного телеведущего. Сегодня к нам в студию пришли родители, учителя, психиатры, священники, все они встревожены проповедями Келвина, и я призываю всех участников нашей непринужденной беседы, вооружившись критическим хлыстом, недвусмысленно выразить свое отношение к этим проповедям. Я начну с себя и попрошу Келвина признать тот факт, что его убеждения от начала до конца реакционны.

Келвин улыбнулся и сказал:

— Нет.

— Вы не признаете этого?

— Ни в коем случае. Говоря «реакционный», вы имеете в виду — «старого закала», и я только рад быть таковым. Я отказываюсь понимать, почему викторианская архитектура и художественный стиль входят в моду, а викторианской морали люди стыдятся.

— И справедливо делают. Это была суровая, карающая мораль.

— Мораль, отказывающаяся повесить убийцу и выпороть мошенника, не заслуживает называться моралью.

— Неужели вы в самом деле верите в то, что телесные наказания могут исправить преступника?

— Конечно, не верю. Мы не с тем наказываем, чтобы они исправились — это едва ли возможно, — а для того, чтобы укрепить праведных. Жестокое наказание помогает провести грань между добродетелью и пороком. Отказавшись от него, мы стали воспринимать одинаково и хороших, и дурных, и они в свою очередь перестают знать свое место. Злые упрекают добрых в плохом обращении, добрые бьют себя в грудь и каются. Верните розгу, и вы всем возвратите чувство собственного достоинства.

— Не хотите ли вы сказать, что сами преступники одобряют суровые наказания?

— Именно это я хочу сказать, — сказал Келвин. — Когда вор крадет что-нибудь, он, безусловно, сознает себя выше и умнее прочих. Если вы поймаете его и будете обращаться с ним как с больным человеком, вы лишите его уважения к себе.

— На воспитание детей это правило тоже распространяется?

— Конечно! Если детей не наказывать, они не оценят любви. Мой отец… — он запнулся, и впервые тень сомнения скользнула по его лицу.

— Ваш отец?.. — мягко подсказал Маккеллар.

— Мой отец был, вернее, и сейчас он такой, словом, мой отец — человек суровый. Мальчиком я его боялся, а сейчас с благодарностью думаю об этом.

Гектор Маккеллар поднял палец. Он сказал:

— Я предполагал подключить вашего батюшку чуть позже, но, похоже, сейчас самое время. Вы не подойдете к нам, мистер Уокер?

В первом ряду из массы отделился непроницаемо темный силуэт и ступил в залитый светом круг. Это был ладно сбитый невысокий человек в черной фетровой шляпе, в черных же пальто, брюках, жилетке и ботинках, в галстуке-шотландке под целлулоидовым воротничком. В руке, как некий знак власти, он сжимал огромный зонт. Даже не взглянув на сына, он сел в свободное кресло, сложил кисти рук на ручке зонта, поставленного между ног, оперся на руки подбородком и устремил на Маккеллара тяжелый взгляд. Впрочем, сильнее необычного вида впечатляло действие, которое он произвел на Келвина: объятое ужасом лицо, ерзанье в кресле — так вертится малыш, стремясь привлечь к себе внимание и одновременно страшась этого. Он сказал слабым голосом:

— Отец.

— Добрый вечер, мистер Уокер, — сказал Гектор Маккеллар.

— Отец! — позвал Келвин.

— Мистер Уокер, — сказал Маккеллар, — вы слышали, какого высокого мнения о вас держится ваш сын. А что вы о нем скажете?

— Он лицемер, — сказал мистер Уокер суровым, ровным голосом непреклонно ожесточившегося человека.

Келвин поднял правую руку, призывно трепеща пальцами, и несмело сказал:

— Рад тебя видеть, отец.

Но только камеры глядели на него. Маккеллар сказал:

— Почему же лицемер?

Мистер Уокер горько улыбнулся:

— Потому что я сам видел, как он преклонял колена и голову в семейном собрании и словно бы творил молитву, а между тем ничего не было в его сердце, только пустота и черный ропот. Я молчал, не видел проку в словах, но если был когда отпавший от Господа и его путей, то этот человек — Келвин Уокер.

— Отец, я переменился, — сказал Келвин.

— Что же вы предпринимали, мистер Уокер?

— Понятно, делал все, что мог. Не дал ему получить образование, которое испортило бы его вконец, держал подле себя. На карманные расходы давал один шиллинг в неделю, чтоб даже дороги не знал в кино и бильярдные, в кабаки и притоны, куда его, безбожника, наверняка занесло бы. Однако он таки исхитрился обойти мое попечение, наладился ходить в публичную библиотеку и поглощал там бог весть какую пагубную дрянь. И однажды — мне стыдно сказать, при каких обстоятельствах, — он, никому не сказавшись, сбежал из дома. Потом от него не было ни слуху ни духу, как вдруг один покупатель поздравляет меня с тем, что моего сына показывают по телевизору. Ничего путного я от него и не ждал.