Долина Иссы

На краю парка, на скамеечке, поросшей клочьями серого мха, Хелена Юхневич глядела на набиравшую силу луну. Она вышла отдохнуть, подышать вечерним летним воздухом, и пусть никто не говорит, что это ради конной прогулки с паном Ромуальдом — ведь тогда она, наверное, надела бы брюки? Нет, она совсем забыла, что просто так, шутя, назначила встречу; ею не двигало никакое грешное желание. И когда Ромуальд, привязав коней к дереву — внизу, у дороги, — стал подниматься к скамейке, она изумленно вскрикнула: «Ой!» Он галантно приветствовал ее, отвесив поклон и поцеловав кончики пальцев. Беседовали о дивной погоде, о хозяйстве, он отпустил несколько шуток, и она смеялась. Когда он предложил проехаться, она стала отнекиваться: отвыкла от верховой езды, да и одета неподходяще. Однако в конце концов согласилась и ногу в стремя ставила, словно родилась наездницей. «Куда ж поедем?» — спросила она. «Попробуем туда, — указал он вперед. — Ладно?»

Дорога из Гинья, тянущаяся пыльной полоской вдоль Иссы, ведет к местам, где террасы полей становятся все более крутыми. Сначала она с обеих сторон окружена лугами, затем, теснимая возвышенностью, прячется под приречные ивы, пока наконец за одной-двумя деревеньками, где перед домами сушатся длинные вязанки срезанного тростника, не разветвляется: для направляющихся на другой берег здесь есть брод, а тех, кто едет прямо, ждет подъем на гору Вилайни. Быстрое течение точит и подмывает каменистые отмели, заросшие на середине лозняком. Брод удобный, вода не доходит до осей, но осенью и в дожди опасный — лошади тогда храпят, продвигаются вперед, пугаясь, и приходится полагаться на их ум, ибо проверить, что впереди, невозможно. Гора Вилайни, усеянная большими валунами и можжевеловыми кустами, напоминающими темные фигуры, круто обрывается к реке, которая вымывает в ней обрыв. Вид с вершины открывается изумительный — на голубую ленту внизу и островки возле брода, — но сама гора, дикая и пустынная, почему-то пользуется дурной славой.

Уже тихо, из попадающихся по дороге загонов пахнет вечерним удоем, порой еще слышится журчание молока и сердитый голос хозяйки: «Эй, Марта»,^[56] — когда корова ударит ее хвостом по лицу. Они ехали в сумерках, кое-где при свете из дверей изб, под лай собак из-за заборов. Брод сверкал, набегали волны. Когда кони стучали копытами по вымытым дождями камням на склоне Вилайнь, Хелена натянула поводья Каштанки.

— Что-то страшно.

Ромуальд засмеялся.

— Чего ж тут страшного?

— Упаси меня Боже произносить вслух это имя.

— А у меня есть способ, как с ним совладать.

— Какой же?

— Любезно с ним заговорить, пригласить в компанию. Тогда он ничего не сделает.

— Иисус, Мария, как можно! Сейчас поверну обратно.

— Да я ж только так, шутя.

Они взбирались наверх, темнота на склоне сгущалась, легкий ветерок шевелил травы. Остановились на краю обрыва. Река внизу бледно поблескивала. Низко летящая птица жалобно прокричала: «тиу-тиу-тиу».

Они стоят неподвижно, позвякивают удила, Хелена вздыхает. Выбирают люди выражение лица и жесты, потому что так пристало, или потому, что иногда хочется, чтобы всё было иначе?

Млечный Путь, именуемый в этих краях Путем Птиц, расставлял на небе свои сияющие знаки.

XXXIII

Темное изваяние, подвижная перпендикулярность над конским крупом — таким явился Томашу пан Ромуальд в своей маленькой темно-синей фуражке, с арапником у седла, когда подъезжал по аллее к крыльцу. Вскоре они очень сблизились. За столом тетка Хелена пододвигала поближе к гостю варенье, дедушка расспрашивал об урожае. Однако Томаш знал — хотя бы по почти неуловимым признакам в поведении бабок, — что дистанция соблюдается. Пан Ромуальд мог себе приезжать, но не принадлежал к их кругу. Впрочем, это не имело никакого значения — от него исходило неодолимое обаяние. Визит и разговор о зверях предвещали новые чудеса.

Прежде всего сами Боркуны. Томаш никогда там не бывал, хотя это всего в трех с половиной верстах. Теперь он поехал туда с теткой, которой как раз пришлось отправиться к колдуну за лекарством для овец, и по этому случаю появилась идея навестить Буковского. У креста за куметыней надо было повернуть не направо, как в Погиры, и не чуть направо и немного прямо, как к Бальтазару, а налево. Линия леса приближалась, и за первыми же деревьями открывался совершенно иной мир, с холмика в лощинку, тут лесок, там болотце, между купами деревьев петляющие дорожки с колеями. Дом и двор пана Ромуальда представали взору внезапно: в низинке за ельником — заросшая черной бузиной маленькая усадебка с деревянными колоннами крыльца. За ней скрывались сад, ольховник, затем постепенно поднимающийся молодняк и, наконец, ряд высокоствольных сосен. Внутри запах кожи, в углах кучи сбруи, сёдла, хомуты, а в этих кучах и на стенах — множество необычных вещей: рожки, свистки, ягдташи, подсумки. Томаш выпытывал, для чего предназначена каждая вещь, и получил в руки ружье, которое Ромуальд переломил, посмотрел, не заряжено ли, но при щелчке курка подскочил и сказал, что так делать не надо — если спускать курок без патрона, ружье может испортиться. Это был шестнадцатый калибр, средний; двенадцатый — с внушительным отверстием в стволе — иногда пригождается больше, особенно на крупного зверя, а двадцатка — самая маленькая — сойдет только на мелкую птицу. Пану Ромуальду это ружье досталось от отца, и, хоть старое, било оно хорошо. Весь ствол был украшен змеевидным серебряным узором — такие ружья называют дамасскими.

Стол накрыли скатеркой, а прислуживала молодая девушка со скромно опущенной головой. Томаш таращился на нее или, как еще говорят, не мог глаз от нее оторвать. Наверное, причиной тому были цвета: белизна лица, мягко, постепенно перетекавшая в румянец щек, закрученная темно-золотистая коса, а когда она мельком взглянула на него — таинственный блеск темной голубизны. Ему показалось, что в этом взгляде была симпатия, и он помрачнел, когда позднее, выходя, услышал, как она мимоходом шепнула пану Ромуальду: «шутас». Речь шла о нем, и он страшно сконфузился — по-литовски это все равно что покрутить пальцем у виска. Это омрачило все удовольствие от визита, но, с другой стороны, с тех пор его тянуло в Боркуны — словно наперекор или чтобы что-нибудь исправить.

Пан Ромуальд сел с ними в бричку. Он настаивал, что его мать живет совсем рядом и будет очень рада. Боркуны состоят из трех фольварков под одним общим названием; земля разделена так, что между хозяйствами пана Ромуальда и старухи Буковской вклинивается территория Масюлиса. Здесь дом стоял на пригорке, с крыльца открывался вид на небольшое озерцо на дне заболоченной низинки. Пани Катажина Буковская в самом деле рассыпалась в любезностях и приглашениях. Но ее лицо! Покрытое бородавками с клочками волос, брови льняные, всклокоченные. Филин Томаша превосходил ее красотой. И голос: мужской бас. Впрочем, как Томаш вскоре заметил, ее внешность подходила к применявшимся ею методам. Хозяйство вел ее сын Дионизий, неженатый, но уже немолодой. Он ни в чем ей не прекословил и поджимал хвост, стоило на него прикрикнуть. По мнению Томаша, он не отличался ничем особенным за исключением сапог: не до колен, а выше, с мягкими голенищами, стягивавшимися ремешками и чашевидно расширявшимися на бедрах. Третий сын, Виктор, подрастающий юноша, был лупоглазым, с неотесанными чертами лица, и заикался, а уж если что-нибудь из себя выдавливал, то глотал часть слов и выговаривал одни гласные, перемежающиеся гортанным звуком, который мог означать любую букву. Например, предложение: «Сено мы уже убрали», — звучало у него: «Гего гыуге угаги».

Разумеется, опять стол, бутыль с крупником^[57] и назойливые приглашения: «ты, сударь, уже можешь пить, чай не дитё» и «откушайте, не побрезгуйте», — чоканье, звон стекла. Томаш пригубил, и слезы выступили у него на глазах: напиток обжигал как огонь. Но Буковская осушила рюмку одним бульком (как он убедился впоследствии, в бутыль она заглядывала часто: как будто ищет что-то в буфете и — хлоп! — сразу с раскрасневшимся лицом закрывает дверцу). Дионизий наливал рюмку за рюмкой, тетка Хелена тоже не отставала. Правда, она пила не так, как другие: прищуривалась и выцеживала содержимое рюмки, словно это была вода. И сразу же возбужденные голоса, шутки, которых он не понимал, все эти взрослые глупости. Томашу стало скучно. Начали напевать, Буковская вскочила, подбежала к висящему на стене коврику с вышитой кошкой и сняла с него гитару. На середине комнаты она, притопывая, загудела своим басом: