Другая половина мира, или Утренние беседы с Паулой

Да, он наслышан о затее Паулы.

Вы даже не представляете себе, говорит он, какому великому множеству стариков вы бы скрасили жизнь. Видите ли, с тех пор как упразднили приходские библиотеки, я лишь в редких случаях могу удовлетворить ту или иную читательскую просьбу — из моей собственной библиотеки. Но у меня на полках нет книг, которыми интересуется большинство.

Комната тонет в полумраке, как и гостиная. Сколько же тут старинных кожаных переплетов! Паулу так и подмывает подойти к ним и потрогать. Но она сдерживается.

По-моему, вам ни в коем случае нельзя падать духом, говорит священник. Паула смотрит на его руки, сложенные на коленях: под морщинистой кожей проступают жгуты вен. Не падать духом, повторяет он, мы не вправе допускать и мысли о том, что наши чаяния могут потерпеть крах. И, провожая Паулу к двери, добавляет: Кстати, смею надеяться, что наши ящики в свое время причинили вам не слишком много хлопот. Я ведь уж подумывал не трогать их, но в конце концов всему свое место, верно?

Слушай, говорит Паула, хватит. Хватит то и Дело потчевать меня экскурсами в военную историю Испании. Я эти битвы во сне вижу.

С бутылкой растительного масла она идет из кухни в ванную.

Феликса смешат глазки жира на воде, которые якобы помогут ее коже остаться упругой.

Очень может быть, говорит она, передавая ему купальный халат, который он вешает за дверью на крючок, очень может быть, что твой отец хоть сейчас с радостью возродил бы инквизицию, как во времена Изабеллы. Но разве за это обязательно так люто его ненавидеть? Он старик, одержимый вздорными идеями. Только кто нынче примет их на веру?!

Масло жирным кольцом оседает прежде всего на шее. Ладонями Паула стирает его по ключицам на грудь.

Феликс сидит на бортике ванны, в такую воду он даже кончик пальца ни за что не окунет.

У нас дома, говорит он, в масле консервируют рыбу, овощи, но уж никак не женщин.

Ты когда-нибудь видел свою мать в ванной?

Что же тебе снится?

Крепостные сооружения, отвечает Паула. Каменные страшилища в чистом поле.

Ты попросту насмотрелась всяких картинок, решает Феликс. А знаешь, как в средние века штурмовали крепости?

С помощью приставных лестниц, отвечает Паула. Отсюда, кстати, и взялось слово «эскалация» [30].

Пауле снятся иберийские твердыни, это верно, незачем только делать отсюда вывод, что у библиотекаря есть кое-что общее с комендантом крепости. Хотя это нелепость, только если вдумаешься; как и ходячее представление о том, будто защитные установки ядерного реактора и с объективной и с субъективной точек зрения вполне надежны. До сих пор любая крепость рано или поздно покорялась. Вернее будет сказать, кровавая история Испании не выходит у Паулы из головы просто оттого, что она полюбила Феликса. Она видит мир его глазами, и потому даже во сне ей не вырваться из плена.

Теперь любовь к Феликсу не гаснет в ней и днем. Не зря же природа наделила его красотой, повторяет Паула.

Раньше она чувствовала себя как в осаде, а сейчас это ощущение пропало.

Выходит, отдала ключи от города?

Решительно поломала солидный, устоявшийся порядок, не заметила грозной опасности и, глянув на себя самое, от испуга сникла?

Мой почерк, уверяет Паула, со школьных времен ни капли не изменился. Буковка к буковке, одна к другой.

Раз есть масло, мыла не надо. И без полотенца обойдемся. Пусть кожа обсохнет в тепле ванной комнаты. А капельки воды смахнем ладонями к щиколоткам.

Объясни, будь добр, просит Паула, почему ты, собственно, рассказываешь мне про все эти завоевания, отвоевания, притеснения, жестокости и жажду власти? Никак не отрешишься от них, что ли? Неужели нельзя просто жить как живется и предоставить миру идти его путем? Ведь миру-то безразлично, размышляешь ты о нем или не размышляешь, довольствуясь своим личным счастьем.

Паула знает, что Феликс глаз с нее не сводит, следит, как она, обнаженная, с блестящей от Масла и воды кожей, нагибается над ванной, сыплет порошок, влажной тряпкой стирает грязный налет, включает душ и промывает все.

Обними он ее в этот миг, и она была бы совершенно счастлива.

Ты отдаешь себя на произвол судьбы, говорит Феликс.

Она заворачивает краны.

Не хочешь понять, что и ты причастна к судьбам мира, продолжает Феликс.

Я родилась здесь по случайности, вставляет Паула.

Нет, возражает Феликс, ты все-таки разберись, ветряную мельницу останавливают изнутри, а не снаружи…

Он так и сидит на бортике ванны. Паула позволяет себе ощутить легкое разочарование.

Знаю, у вас и в литературе был золотой век, говорит она. Ты хоть заметил, что от солнца моя кожа быстро стареет?

Она снимает с крючка халат, надевает его, запахивает на груди, завязывает пояс. Тщательно присматривается в зеркале к своему лицу.

Феликс, конечно же, уверяет, что она ни капельки не стареет. У истины нет никаких шансов.

Паула поднимает руку, гасит лампу над зеркалом.

Быстро ты постиг науку, говорит она, бурных вспышек теперь не бывает. А знаешь, где-то в Южной Америке каждый год устраивают торжества в честь древней морской богини и каждый год утром после празднества на одной из пустынных улиц находят мертвого юношу. Задушенного. Принесенного в жертву богине. Паула услыхала шорох — это Феликс шевельнулся во мраке. Она протягивает руку и в краткий миг, пока глаза привыкают к темноте, уверенно нащупывает его плечо.

Девятая утренняя беседа с Паулой

Паула уговаривает меня сесть на то место, которое кажется ей самым удобным. Потом наливает кофе и подает мне хлебницу.

И все-таки я с нею не соглашусь.

Почему, спрашивается, я должна собрать чемоданы и уехать, бросив дом, за который ежемесячно выплачиваю ссуду, и огород, и привычку к зиме, идущей на смену осени?

Не говоря уже о дочерях и о муже, насмешливо добавляет Паула.

Или о моем банковском счете, который я в любой момент могу превысить, потому что банк мне доверяет. Чего ради зубрить чужой язык, жить среди чужих? С какой стати? Не вижу причин. Не вижу, чтобы мою свободу здесь ущемляли.

Выходит, тебя лично насилие не коснулось, заключает Паула.

Нет уж, извини, перебиваю я. Меня закодировали, зарегистрировали, обработали и выпустили в свет — по-твоему, это и есть причина?

А Паула продолжает: Вернее сказать, работая над книгой, ты уже невольно заранее кое в чем себя обуздываешь, чтобы потом тебя не обуздал кое-кто другой.

Да, соглашаюсь я, они взломали контору, где на двери значится и мое имя, ворвались туда с автоматами, сославшись на якобы чрезвычайную серьезность обстановки, сломали замок — и ладно, пусть кто-нибудь другой ставит новый, а прокуратура палец о палец не ударила, как будто так и надо.

Что ты себя взвинчиваешь? — спрашивает Паула, глядя, как я намазываю маслом хлеб и нож дрожит в моей руке.

Хорошо, если уж тебе так хочется, изволь, скажу: я безумно испугалась. Втолковала детям, как им себя вести, если отца с матерью арестуют. Но за нами не пришли, оставили нас в покое. Что ж тебе еще надо? На государственную службу я не стремлюсь, никакие судебные органы мною не интересуются, не разбирают, всерьез ли мои книги зовут к насилию или же это просто художественный прием, — а значит, пока у меня все в порядке, верно? Или я ошибаюсь?

Впору на стенку лезть. Меня трясет от злости. Как эта Паула смеет доводить меня до белого каления?

Я люблю свои книги, защищаюсь я.

Как это я смею защищаться?

И мебель свою люблю. В какой-то мере и дом, и свои планы превратить его в настоящий семейный очаг, чтобы внуки были и все прочее. Сделать его убежищем, какого у меня никогда прежде не было. Чтобы забрать все это с собой, никаких денег не хватит.

Достаточно одного чемодана, замечает Паула.

Что уместишь в одном-единственном чемодане. Да и есть ли такая земля, где лучше?