Последнее отступление

— При чем тут лоб?.. — Семка говорил уныло. Он, кажется, уже смирился со своей участью.

Павел Сидорович молчал. Перед глазами маячило лицо Савостьяна с насмешливой улыбкой в бороде.

— Скажи ему, Павел Сидорович, чтобы в город ехал.

— Я другое думаю, Тимофей. Семену надо остаться здесь. Я попробую уговорить Саватея.

— Ничего не выйдет. Боится он. Вот если бы с уставщиком… — Семен вдруг встрепенулся: — Поговори с уставщиком, а! Поговори!

— С ним говорить бесполезно…

— А вдруг образумится? А?

— Может, и поговорить, Павел Сидорович? Испыток не убыток, — поддержал Семена Тимофей.

Подумав, Павел Сидорович согласился, но вовсе не потому, что надеялся разубедить Луку Осиповича, ему хотелось что-то сделать для парня, для заплаканной, беззащитной девушки, сделать немедленно, сегодня, сейчас.

На улице по-прежнему шел снег; густой, плотный, белый сумрак делал мир тесным. Лука Осипович встретился ему на крыльце. Он сметал со ступенек снег потрепанным веником. На Павла Сидоровича глянул косо, с подозрительностью и удивлением.

— Зачем пожаловал?

— По делу. Может быть, в избу зайдем?

— Без тебя есть кому грязищу таскать… — Уставщик обхлопал о стену веник, поставил в угол.

Павел Сидорович напомнил ему о Семке, сказал:

— Вы бросьте над человеком измываться. Это не по божеским, не по человеческим законам…

— А тебе-то что? — К заросшему бородой лицу уставщика прихлынула кровь. — Зачем в наши дела лезешь? Заступник выискался! Мы никогда не потакали богоотступникам. И не будем потакать. Без того вера во Христа шатается. А почему? Посельги много в наших краях развелось, совращают мужиков непотребным словоблудием. — Уставщик поднялся на крыльцо, оперся руками на точеные перильца. — Убирайся отсюда подобру-поздорову, не то и самого вытурим из деревни.

— А ведь не вытуришь, Лука Осипович! — с веселой злостью, с вызовом сказал Павел Сидорович. — Ни бог, ни все святые тебе не помогут.

— Антихрист! Ты еще покаешься! — Лука Осипович погрозил кулаком, скрылся в сенях, заложил на засов двери. Потом он выглянул из окна и опять погрозил кулаком. Павел Сидорович засмеялся. Грозит, а сам за двери прячется!

Он перешел улицу, постучался в дом Федота Андроныча. Во дворе надрывались от злобы цепные псы. Купец сам проводил учителя в дом, усадил в прихожей, внимательно выслушал и пустился в рассуждения об устоях веры семейских, дедами завещанной. Люди живут по своим старым обычаям (и, слава создателю, неплохо живут), рушить эти обычаи никак невозможно, в них сила и крепость семейщины, и уставщик правильно делает, прижимая еретичество всякое.

— Ведь сам знаешь, что ничего правильного в этом нет. Давай-ка рассудим… Уставщик, в сущности, принудил дочь Никанора выйти замуж за человека нелюбимого — в чем ее вина перед обычаями?

— Знаешь ведь, из-за Тимошки…

— Знаю. Но почему должна мучиться она? Теперь с Семеном…

— Ты меня не уговаривай! — купец начал сердиться. — Поперли Семку с бабкой-чужеверкой — хорошо, на него глядючи другие будут каяться. Кто бы и вильнул в сторону, да вспомнит про него и одумается. Так у нас всегда делалось.

— Делалось — да, но больше не будет.

— Чего?

— Не будет, говорю так, как вам хочется.

— Ого, каким голосом заговорил! Да ты что?! Ты знай свое место!

— Я свое знаю, а вы — нет. Забываете, какое сейчас время. Смотрите, Федот Андроныч, дорого обойдется такая забывчивость.

— Стращать вздумал? — Купец, огромный, бородатый, встал медведем, загрохотал на всю избу: — Стращать? Не пужай Малашку замужем — она в девках забрюхатила! Не таким бодучим рога обламывали. Подумать только, посельга, рвань каторжная…

И пока Павел Сидорович спускался с высокого крыльца, вслед ему гремел гневный голос Федота Андроныча. А во дворе хрипели от ярости и рвались с цепи собаки, и учитель с удовольствием съездил тростью по свирепому оскалу огромного кобеля. Он не чувствовал себя побежденным, наоборот, мозг работал четко и спокойно, и ему казалось, что именно сейчас он перешагнул черту, за которой нет места сомнениям, колебаниям, пришло время действовать быстро и напористо.

Вечером он созвал мужиков, рассказал о своем разговоре с уставщиком и Федотом Андронычем.

— Как смотрите на все это? Согласны с ними?

Клим Перепелка, конечно, сразу же зашумел:

— Хватит им командирствовать! Как родился, где крестился, на ком женился — до всего дело. Нет слободы нашему человеку!

Тереха Безбородов, сминая в кулаке бороду, сказал:

— Я, к примеру, вере своей привержен, но делов ихних не одобряю. Думаю своим худым умом: неладно они делают, не по-божески.

— Верно думаешь, Терентий Федорович! — Павел Сидорович был рад, что уставщика никто не оправдывает. — Если даже и верой вашей мерить, все будет не в пользу Луки Осиповича. И за усердье в вере и за отступничество карает и награждает только бог — так?

— Так, — подтвердил Тереха.

— Почему же уставщик делает это? С богом себя поравнял?

— Павел Сидорович, а я узнавал-таки, что сказано в писании про табак, — важно проговорил Никанор и вдруг с жалобой закончил: — Не сказал, обругал, язви его в печенку!

— Раньше надо было узнавать! — сердито сказал Тимофей. — Башка твоя дурная…

— Разговор наш ни к чему, мужики, — проговорил братан Семена, Кондрат Богомазов. — Поругаем мы уставщика и разойдемся, а Семке надо горе мыкать где-то на стороне.

— Да, это так, — вздохнул Тереха.

— Совсем не так, — возразил Павел Сидорович. — Мы можем сделать, что Семен останется тут. Для того и собрал я вас.

— Не-е, ничего не сделать, батька его не примет — где жить будет? — спросил Кондрат.

— Пусть у меня живет, — предложил Тимофей. — Изба большая, а населения — я да мать. Но дело не в том. Главное, земли ему не дадут. А что без своей земли делать? В работники, известно, никто из богатых не возьмет…

Мужики подошли к тому, куда их с самого начала вел Павел Сидорович. Сейчас они должны или пойти дальше, или все, о чем раньше судили-рядили — пустые разговоры, не стоящие ломаного гроша. Подсказать? Нет, пусть сами…

— Вот жизня, черт возьми! — чертыхнулся Клим. — Со всех сторон наш брат зажатый… Постойте, а почему они должны землю распределять? У нас же Совет будет!

«Молодец все-таки Клим!» — мысленно похвалил его Павел Сидорович, вслух сказал:

— Но Совета у нас нет пока что. Сами решили обождать.

— Ждать, выходит, некогда! Что молчите, мужики? — Клим обвел всех единственным глазом. — Или пусть Семкина жизнь пропадает?

— Чего ждать? — спросил Тимофей. — Ты как, Терентий Федорович, все еще опасаешься?

— Опасаюсь… — признался Тереха. — Но раз такое дело, пусть будет и у нас Совет.

— В писании сказано: нет власти, аще не от бога, — провозгласил Никанор. — Раз господь допускает, чтобы Советы были, значит, и он за них.

— За них, за них, — засмеялся Тимофей, поднял палец к потолку: — Там тоже революцпя.

Засмеялись и мужики, негромко, сдержанно.

Вернулся Захар из улуса домой, послушал разговоры мужиков и дал себе слово не ввязываться в затею Клима Перепелки и учителя. Он даже не собирался идти на сход. Сидел у окна, смотрел, как люди один по одному тянулись к сборне. Первым прошли Клим Перепелка, Тимоха Носков и хромой учитель. Клим заметил Захара в окне и отвернулся. Накануне он был у Захара. Курил, рассказывал новости. Под конец радостно сообщил:

— А мы порешили выдвинуть тебя в Совет. Фронтовик, свой брат — зипунник, таким и нужно нонешную власть отдать.

— Да вы что, очумели? — рассердился Захар. — Мне ваш Совет нужен как собаке палка! Еще, может, что придумаешь?

— Вот то раз! Ему люди доверие выказывают, а он брыкается. Тяжелый ты елемент, Захар, тяжелый и отсталый. Не пойму, какой ты человек. Вроде наш, свойский, а присмотришься… — не досказав, Клим ушел, не простившись.

А теперь вот нарочно отвернулся. Ну и пусть. У каждого своя голова на плечах. Начхать на Клима и на ихнюю власть. Скорей бы весна пришла. Артемка пришлет, наверно, деньжонок. На двух конях десятину-другую целины разодрать можно. Просо на целине родится хорошее. Оно, говорят, в цене сейчас. Смотришь, зайдет рубль за рубль. Много ли нужно троим-то. Это у Клима семьища в избу не вмещается. Ребятишек-погодков целая орава, все мал мала меньше, попробуй прокорми-ка. С ног сбиться можно.