Последнее отступление

В юрте было полно табачного дыма. Дугар и два его гостя сидели на полу, поджав под себя ноги, и курили трубки. Между ними стояла бутылка водки, тарелка с мясом, стопка пресных лепешек.

— Опусти ружье, сын. Эти люди — самые уважаемые в улусе. Они приехали просить у нас с тобой прощения, — проговорил Дугар, увидев сына. По тому, как он растягивал слова и размахивал трубкой, Базар понял, что отец уже выпил. Вынув из ствола патрон, он повесил ружье на стену. Еши и Цыдып усадили его рядом с собой. Дугар подвинулся, дал место Захару. Еши разлил по чашкам водку.

— Не сердись на нас, Базар. Мы были виноваты, ты тоже виноват. Все погорячились. Забудем старые обиды и не станем наживать новых.

Все, кроме Базара, выпили. Он же не прикоснулся, нахмурил широкие брови, с неодобрением посмотрел на отца. С каких пор Еши, жирная свинья, и Цыдып, тощий шакал, стали искать дружбы бедного пастуха? С каких пор они стали так легко забывать обиды? Уж не готовят ли они исподтишка какую-нибудь пакость?

— Почему не пьешь? Старших уважать не хочешь? Или все еще сердишься? — Цыдып пододвинул Базару кружку.

— Я не пью. Не хочу…

— Значит, сердишься. — Цыдып заерзал на месте. — Пей, говорят тебе!

— Что ты лезешь к парню? Сказал не пьет и весь разговор тут. Отцепись! — Водка была крепкой, Захар захмелел. Здоровой рукой он облапил Еши за шею. — Жиру у тебя, паря!.. У жирных, слыхал я, сердце доброе. Правда, видно. Вот ты приехал прощения выпрашивать… Ты нехитрый, толстые они все простые.

Еши попробовал увернуться от Захара, но он не отпускал.

— Не вертись, не вредничай. Думаешь, поставил водку на стол, так и хорохориться можно? Мужицкое дружество на водку не продается.

«Белоглазый шутхур!» [8] — ругал про себя Захара Еши. Он успел помириться с Дугаром, пока тот был один. Он клялся ему, что приезжали тогда без злых намерений. Во всем виноват Базар. Ох, этот Базар! Не уважает старших, не ценит добра. Они, Еши и Цыдып, всегда считали Дугара своим лучшим другом. У них нет зла на него. Они приехали сюда, чтобы дружеской беседой разогнать туман недоразумения. Друг всегда готов поделиться с другом. Они привезли ему стегно конского мяса и туес масла.

Еши и Цыдып надеялись, что разговор с Базаром будет еще проще. Однако все оказалось иначе. А тут еще этот русский сует свой нос в чужие дела. Не дает слова сказать против Базара…

Еши и Цыдып уехали ни с чем. Примирение с сыном Дугара не состоялось. Просьба Доржитарова была выполнена лишь наполовину. Еши теперь понял мудрость его совета. Пастухи ждут, когда он притянет Дугарку с сыном к ответу. А он предложил им мир. Из улуса в улус пойдет молва о доброте Еши. Но до чего же противно выпрашивать прощение!

— Ох-хо, тяжелая жизнь настала! — жаловался он дорогой Цыдыпу. — Сидит голодранец в вонючей юрте и корчит из себя нойона.

— Ты пошто ко мне не заходишь? — Савостьян остановил Павла Сидоровича серед улицы.

Тихо падал снег, припорашивая исторканную подковами дорогу, за белой кисеей прятались сопки. Тишина была глухая, мягкая, и хрипловатый голос Савостьяна прозвучал резко, будто скрип дерева в уснувшем лесу.

— Некогда зайти, — сказал Павел Сидорович.

— Все мужиков сговариваешь? — На рябом лице Савостьяна разъехались тонкие морщины, в рыжей бороде взблеснули крепкие зубы; он улыбался с насмешливой снисходительностью.

— Сговариваю, — Павел Сидорович тоже улыбнулся, весело и открыто. С утра, как всегда перед ненастьем, у него ныла рана в ноге, но сейчас боль схлынула, ему стало легко, радовали снег и тишина.

— Кажись, не получается? Мужики-то того, в сторону…

— Откуда ты знаешь?

— Был у Никанорки, узнавал.

— Интересуешься?

— Любопытствую. Оно вроде даже забавно. Подкапываешься, подкапываешься под семейщину, а она и не шолохнется, стоит утесом. Умный человек, а силу зря тратишь. Жалеючи тебя говорю. Если уж сильно охота новую власть ставить, поезжай в другое место.

— Спасибо за совет! — Павел Сидорович все улыбался и его улыбка не нравилась Савостьяну — это было заметно по тому, как построжали его глаза. — Новая власть придет и в другие места, придет и сюда.

— Не дождешься, Павел Сидорович. Тешите себя — ты да Климка с Тимошкой — этой думкой, будто дураки красной ленточкой. Вот посмотришь, все ушумкается, и пойдут наши дела, как при дедах и прадедах, — тихо, мирно.

— Чего же беспокоишься, если так?

— Спаси меня бог беспокоиться! Я, Павел Сидорович, тебя уважаю за мастеровитость и башковитость, потому и разговариваю. Ну, заходи все же, рад тебе буду…

Он ушел, уверенно печатая шаг на снежной мякоти. Павел Сидорович, глядя ему вслед, вдруг подумал: «А что, если он будет прав?» Вспомнил Захара, измученного войной, безразличного к «политике»; Тимофея, обвиняющего в своем несчастье богомольного Никанора и только его, если разобраться, не так уж и виноватого; Клима, чья нетерпеливость питается не столько трезвой осознанностью происходящего, сколько отчаянием; вспомнил осторожность мужиков, рожденную, он это знал точно, не трусостью, а недоверием к новому, недоверием, которое за столетия неравного противостояния державной власти и официальной церкви сделалось стойким, как инстинкт самосохранения, — вспомнил все это, и ему стало немного не по себе…

Зашел к Тимофею. Во дворе, запряженная в сани, стояла лошадь, как попоной, покрытая снегом. Тимофей и незнакомый Павлу Сидоровичу голубоглазый парень укладывали в сани какие-то пожитки.

— Во, легкий на помине! — обрадованно сказал Тимофей. — Павел Сидорович, это Семка, братан Кандрахи Богомазова. Зову его к тебе — не идет.

Семка переступил с ноги на ногу, хмуро проговорил:

— А-а чего там!.. Плетью обуха не перешибешь.

— Пошли в избу, — заторопился Тимофей.

У порога, одетая, с узлом в руках, сидела девушка. Смуглое лицо ее было заплакано, веки покраснели и припухли. Она беспокойно теребила узел, испуганно смотрела на них. Семка сказал:

— Ты разденься. Хоть погреешься перед дорогой.

Девушка отрицательно качнула головой, и на глазах у нее заблестели слезы.

— Не плачь! Ну что ты все ревешь! — устало сказал Семка и неловко погладил ее по плечу.

Тимофей провел Павла Сидоровича в куть и шепотом стал рассказывать:

— Семку ты не знаешь, он все время жил в работниках в Харацае. Там одни карымы — ну те, у кого бурятская кровь примешана. Эта черненькая деваха, Аришка, — дочка Семкиного хозяина. Семка сватался за нее, но хозяин отказал. Семка увез ее тайком. Привез домой, а вся родня на дыбы. Невиданное, видишь ты, дело, греховное очень — жениться на несемейской. Сроду такого не было, старики за этим строго смотрели. Ну, значит, родня шумит: стыд, позор и все такое. А мы с Кандрахой взяли в работу Саватея, батьку Семкиного. Со всех сторон его обхаживали — уломали. Согласился навроде принять их, только не в свой дом, а сразу отделить… А тут уставщик, старики влезли. Прямо Саватею сказали: останется молодуха в деревне, землю у Саватея отберут, из обчества выключат. Тогда Семкин батька обратно повернулся, выгнал сына. Теперь парню тут оставаться нельзя, обратно к хозяину тоже нельзя. Совсем некуда податься.

— А куда он ехать собирается?

— Хочет отвести Аришку домой. А сам будет искать в другой деревне места и угол. Пока найдет, то да се, Аришку дома замордуют, батька ее шибко сердитый и упрямый… Вот ведь что делается, Павел Сидорович. Калечат жизнь людям, проклятые! — Тимофей сжал кулаки, заросшие светлой щетиной скулы напряглись, припомнил, наверное, и свое горе. — Семка, иди сюда, говорить будем.

Семка подошел с неохотой, прислонился спиной к печке, с хмурой сосредоточенностью принялся обкусывать ногти.

— Говорю ему, Павел Сидорович, чтобы ехал в город. Не хочет.

— Не выживу в городе, душно там.

— Ха! Цыпа какая, не выживет! Об лоб поросенка убить можно, а бормочешь такое.