Алые росы

— Не желая неприятности церкви, не желая вмешивать в это дело светскую власть — прокурора, милицию, мы приехали с предложением закончить этот эпизод с наименьшим ущербом для церкви. Дайте бумагу с приказанием отцу Константину немедленно отпустить крестьян, частично возместить понесенный ими ущерб — и делу конец. Мой товарищ Борис Лукич отвезет бумагу. Он, между прочим, друг отца Константина.

Помолчал владыка. Осторожно сдул севшую на усы пчелу и, открыв глаза, как бы удивился, что гости все еще здесь.

— Паки вам молвлю: мне ведомо все. Мир вам, господин председатель.

— Владыка, нам нужно ваше решение.

— Оно будет, сын мой, своевременно. Сказано в писании: «Не вступай на путь, не спросив отца твоего». А мой отец там, — показал глазами на небо.

— Владыка, неужели вам не все еще ясно!

— Сын мой, не в многословии истина. Идите с миром. Бог не допустит решения поспешного.

— Заупрямился чертов петух, — ругался председатель, отъезжая от дачи архиерея. — Сегодня же пошлю подробнейшую телеграмму Керенскому.

В это время архиерей позвал своего секретаря и спросил:

— Ты, отче, должно внимал словам председателя? Так составь новую телеграмму министру Керенскому, потверже и пообширнее.

5.

Во дворе Бориса Лукича жизнь текла как в родном Рогачеве до находки золота в Безымянке, будто революция, пасека дедушки Саввы, Сысой были сном. Рассвет прогонял сновидения и оставались те же коровы, стирка белья, колка дров, тасканье воды для поливки огорода, и еще — тоска ожидания: где же Борис Лукич? Что ж он не едет?

Вчера отпросилась у Клавдии Петровны и сбегала в село Луговое. Нашла амбар, где сидели рыбаки.

— Сестричка? Здорово живешь! — узнал ее рыжий. — Устроилась как?

— Спасибо всем вам, живу хорошо. Вот гостинец вам от меня. — Просунула сквозь узкое слуховое окошко две лепешки и кусочек свиного сала да щавеля молодого, что нарвала по дороге. — А как вы живете?

Конечно, какой гостинец — две лепешки на шесть мужиков. Но это забота, внимание. Пятнадцать верст прошла Ксюша, чтоб гостинец вручить. И надо понять — откуда беглой девке взять гостинец побогаче.

— Спасибо тебе, — сказал рыжий, принимая лепешки и сало. — А живем лучше не надо, и хуже вроде бы некуда. Стены крепки, не сбежишь, бабы приварок приносят, от этакой жизни до того раздобреем, что под шестком и зима пройдет…

Дрогнул голос у солдата.

— Не кручиньтесь. Борис Лукич в город уехал, вас выручать. К самым наиглавнейшим.

— Эх, сестричка, нет для крестьянина правды. Я где-то такое слыхал: «Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и ни герой».

— Это раньше так было. А сейчас революция прб-шла. Лукич сказывал, наш будет верх. Он как приедет — махом сюда прибегу. Прощевайте.

Бежала домой, в Камышовку, с надеждой, что под навесом стоит еще не остывший с дороги хозяйский конь, а Борис Лукич, уставший, конечно, но довольный поездкой, сидит на крылечке или возле окна с газетой в руках и все позади, И рыбаки уже на свободе.

Нет, не было под навесом коня, не было хозяина на крылечке. Тоска гнала Ксюшу за ограду хозяйского двора. На народ. В магазин. Там у Ксюши есть за прилавком свое место. На полках всякая мелочь: нитки, крючки, пуговки, махорка. Приказчик Евлампий в темно-бордовой рубахе, подпоясанной вязаным ремешком, говорил с улыбкой:

— Здравствуй, здравствуй, бабуся, у внучка зубок-то прорезался? Вот ему леденец на зубок от нашего, значит, общества потребителей. Чего прикажешь? Сахарку? Рафинаду? Песочку? Полфунта? Изволь.

Взмах — и в пальцах Евлампия появляется аккуратный фунтик, свернутый из старой бумаги. Еще взмах — и в фунтик течет из совка струйка сахару, и он уже на весах.

— Ровно полфунта, бабуся. Еще что прикажешь? Спасибо за покупочку, приходи к нам почаще.

Всем-то Евлампий умел угодить. Казалось, отвешивал он не сахар, а крупицы человеческой радости и, получив свою долю, радовался покупатель.

«Есть же хорошие люди на свете, — думала Ксюша. — Шибко неловко жить, когда в груди холодит».

— Евлампий, от Бориса Лукича весточки не было?

— Нет, Ксюша, нет. Он же уехал совсем недавно, а дел в городе — у-у сколь: и с кожевенным заводом о кожах потолковать, и со складами разными о товарах… — и обернулся к вошедшей в лавку жилистой молодайке. — Добрый денек, Таисия. Прошлый раз ты платочек просила. Достал. Привез. Такие прежде только царица носила… — и выхватил откуда-то снизу синий, в мелкий горошек платочек, раскинул на прилавке, как парчу золототканую развернул. И осекся: желта молодайка, не до платка ей сейчас.

— Письмо получила? — догадался Евлампий.

— Письмо, — чуть слышно прошептала Таисия и достала из-за пазухи холщовую тряпку. В ней завернут кусок от старого сарафана. Внутри третья одежка — лоскут от сатина. К христову дню для украски икон берегла молодайка розовый новый лоскут, да остался бог без подарка.

В семи сундуках, за семью замками-печатями прячут в сказке народную долю. Нет и не было у Таисии сундуков. Только три лоскута нашла в старой укладке и в них завернула свою судьбу. А для верности положила за пазуху.

— На… прочитай… — Напряженно ждала, пока Евлампий раскрывал письмо. За прилавок схватилась, чтоб не упасть.

Дед из заозерного краю да две бабы с напольной обступили Таисию. Может, в письме и о их солдатах найдется словечко.

«Во первых строках, — читает Евлампий, — кланяется любезной супруге Таисии Зиновьевне муж ее Василий Карпович и желает ей…»

— Слава те господи, жив! — закрестилась Таисия.

— Слава те господи, — закрестились односельчане, думая о своих солдатах.

«Еще кланяюсь дяде нашему… еще кланяюсь тетке нашей… еще кланяюсь свату нашему», — продолжает читать Евлампий.

Кивает согласно Таисия каждому слову. От мужа письмо! От живого! Благодарные слезы текут по щекам и серыми пятнами застывают на холсте сарафана.

«…Ранило меня шибко», — продолжает Евлампий.

И эта тревожная весть не омрачает радости главного.

— Слава те господи, жив, — шепчет Таисия.

«…Лицо покарябало шибко и ногу оторвало напрочь, повыше колена».

Ксюша вскрикнула тихо, отступила к стене.

— Слава те боже, хоть не убит, — продолжала креститься Таисия, посылая благодаренье за мужнину жизнь. Где-то вдали неясно мерцала надежда на скорую встречу. Растерянная улыбка чуть тронула губы Таисии и погасла. Вслушиваясь в себя, она старалась вспомнить последнюю фразу письма. — Ногу? Пошто так? Ты, может, неверно прочел?

Запинаясь на ровном полу, идет вдоль прилавка и опять повторяет:

— Может, неладно прочел? Может, не напрочь оторвало?

— До дома дойдешь?

Обняв за плечи Таисию, Ксюша вывела ее на крыльцо.

— Дойду, моя милая, — качнулась… еще раз качнулась. Пошла.

Часто приносят грамотею Евлампию письма фронтовиков и плачут матери, жены, невесты солдат, принесшие письма! Жив! Цел! Плачут от радости. Что только не думалось по ночам — и вдруг на тебе, жив! Невредим!

Чаще приходят другие письма. Ранен… Газом травило… Убит… Тут бывает замертво падает на пол жена; белый свет меркнет для матери. Душно Ксюше от близости горя, будто в Рогачево не приходили письма с войны. Будто там не читали их вслух. Видно, Ксюша в Рогачево иной была. Глаза ненасытнее стали и зорче. Слух обострился. Возмужала, повзрослела Ксюша.

Проводив Таисию, задумалась она и тут услышала, кто-то тихо сказал:

— Мне бы махорки…

Вскинула голову. Перед ней на крыльце стоял тот самый парень, что встретился ей в степи, что недавно провожал ее от колодца до ворот. Он празднично одет, причесан и улыбался Ксюше чуть виновато. Такое же виноватое и вместе с тем празднично-счастливое лицо было и у Михея, когда он рассказывал Ксюше про жизнь, про свою к ней любовь.

Ксюша сразу все поняла и зарделась.

— Пойдем. Ярославская есть, бийская… или тебе полукрупки?

Парень молчал, а зайдя в лавку, показал на полку: ту, мол. Палец его непрокуренно чист, и сердце Ксюши учащенно забилось, не за махоркой пришел парень в лавку. Подала ему бийской.