Вивальди (СИ)

— ?

— Твой подполковник, он был третьим в этой машине, которая сбила бабку.

У меня широко открылись глаза. Нет, мне и самому приходила в голову эта мысль, но как до нее смог, и так сразу, додуматься отвлеченный Петрович. Голова!

— Иначе бы он так не рыл землю. И не сидел бы в камере.

Конечно, конечно, Марченко и сам упоминал о третьем. Но о третьем ничего не мог знать Ипполит Игнатьевич. Это и понятно. Третий, видимо, случайно примазался к экипажу, обычно состоящему из двух человек. Выпили вместе после службы, или что-то в этом роде. Решили подвезти подполковника до дома. И его сразу же, как начальника «отмазали» на самом первом этапе. Просто не вписали даже в фальсифицированный протокол. Но он то вину свою чувствует, и не хочет отвечать как Рудаков, и тот второй, Карпец. Тогда надо разобраться с ролью дедушки. Он «мстит» только двоим, только штатным членам экипажа? Только вписанным в протокол? Ведь о третьем старик не заикался. Но Марченко все равно боится. Чего, спрашивается? Что старик со временем докопается и до факта его присутствия в пьяной машине? И узнает об отвратительной роли инициатора бегства с места преступления. А может, уже и знает. Становясь на колени перед Рудаковым, он подразумевал и Марченко.

В любом случае, подполковник уверен, что Ипполит Игнатьевич действует по каким-то пока неведомым каналам.

Ничего не скажешь, фигурка получается зловещая — наш разъяренный вдовец. Зная его доскональный характер, я был уверен, что он будет докапываться до самых мелких деталей правды. Не верилось только, что у разгромленного горем пенсионера отыщутся силы для осуществления исчерпывающей и трудно организуемой мести.

Но было еще и такое соображение: действует не старик, а какая-то сила, а он, наоборот, не хочет, чтобы она действовала. Он же просил Рудакова — покайся! И Марченко, судя по всему, о чем-то таком догадывается. Он боится не Ипполита Игнатьевича, а того, чего и сам старик боится.

Сказать по правде, подполковника мне было не жалко, пусть бы даже им руководил и страх смертельной угрозы, нависшей над ним. Я вспомнил свою газовую камеру, позорные панические вспышки, тягучую тревогу, до сих пор еще не утихшую. И подполковник с его многословными, назойливыми разоблачениями мирового заговора, стал даже как-то отвратителен, я не презирал его только потому, что все еще боялся.

Мы немного пообсуждали с Петровичем обстоятельства этого, прямо скажем, диковатого дела, и неприятной ночи, но было видно, что товарищ мой, включая свой сильный оперативный ум, большей частью сознания участвует в каком-то другом консилиуме.

— Не хочешь — не говори, но что с тобой, Петрович? Лица нет, глаза больные.

Он кивнул.

— Родя.

— Опять?

Это был сын Петровича. Двадцатилетний, стодвадцатикилограмовый парень, сорок восьмой размер шнурованных ботинок, камуфляж, бритая голова с узкой полоской растительности ото лба до затылка. Родя был одним из лидеров расовой группировки, чистил подвалы и теплотрассы города от таджикских бомжей. Отцу время от времени приходилось выцарапывать его из застенка, куда он попадал из-за своей деятельности. После каждого такого скандала он неделю сидел дома за компьютером и играл в шахматы, он был мастер спорта, что очень трудно было предположить, глядя на его кулаки. Шахматные фигурки должны были бы разбегаться в ужасе от этих пальцев. Через неделю его опять тянуло в живое дело. В последний раз они подожгли бытовку узбеков в какой-то промзоне в Бирюлево. Отцу пришлось заплатить очень много денег, чтобы он не сел на скамью.

— Хуже, — сказал Петрович.

— Что, извини, убил кого-то?

Он отрицательно, но нерадостно покачал головой.

— Себя решил зарезать.

— Непонятно.

— Да, сам пока ничего не понимаю.

Договорить нам не дали, вошла секретарша и мягко сказала, что меня ждут. Что? Меня ждут двое в моем кабинете. Да? Я обрадовался. Клиенты? Нашли даже без вывески, не заросла еще тропка.

Петрович махнул мне рукой, иди, мол. Он явно жалел, что заговорил о сыне. Ничего, захочет — расскажет потом.

Я влетел к себе, напевая, и выглядел наверняка глупо, особенно в глазах тех, кого в кабинете застал. Нина и Майя. Что это еще такое?! До «моего» дня еще было…

— В чем дело?

Нина была в платиновом парике, как смазливая дурочка из рекламы «орбит». Выражение лица у нее было решительное и презрительное. Майка рылась в моем компьютере, чего я не терплю, любое вмешательство со стороны подмешивает немного чуждой психики в его характер.

— Значит так, — сказала Нина, прикоснувшись к своему волосяному шлему, — обстоятельства изменились.

— Меня не интересуют твои обстоятельства.

Она и не подумала вступать в полемику.

— Теперь ты будешь видеться с Майей чаще. Не бойся, условия договора не меняются, а только видоизменяются. Все сверхурочные работы будут оплачены.

— Да? — Спросил я, но, кажется, она не заметила иронии в моем тоне. Тогда я подошел к рабочему столу и оторвал от него Майку, увезя прямо в кресле в угол кабинета.

— Да. За каждый переработанный день, два дня отнимается от моего отпуска.

После этого она встала, и, не дожидаясь моего согласия или хотя бы мнения на этот счет, вышла вон. Походка у нее была такая, что слышалось цоканье каблуков даже сквозь весь здешний ковролин.

— Почему от тебя так противно пахнет? — спросила вежливая девочка.

Ничего не отвечая, я обследовал свой шкаф и холодильник. Удивительно, содрав табличку с входной двери, Петрович не тронул ничего внутри кабинета. Осталась в целости упаковка яиц, кипятильник, и железная немецкая кружка, где их можно было сварить. Мама покойница утверждала, что кружку как трофей принес с войны ее сосед по коммуналке. Не сильно разжился на разгроме Европы этот освободитель. Неужели был таким же принципиальным как Ипполит Игнатьевич?

Майка наблюдала за мной из угла. Время от времени жадно поглядывая в сторону компьютера. Хрен тебе, возможная дочь!

Я налил в дедову кружку из графина старой, слежавшейся воды, положил туда два яйца.

— Будешь? — Спросил у Майки просто из вежливости, она охотно кивнула. Значит, варим четыре яйца. В пакете нарезанного хлеба в холодильнике осталось несколько кусков. Будем есть горячие яйца с холодным хлебом.

— Насыпь соли в воду. — Сказала она.

— Что?

Майка терпеливо объяснила мне, что это делается для того, чтобы они, если есть трещинка, не вылезли белыми грибами в кипящую воду. Я знал, что ее совету лучше последовать, проверено. Только откуда у этой наглой девчухи такие кулинарные познания? В позапрошлый раз она заставила меня заварить чай не крутым перекипевшим кипятком, а только-только начавшим рождать буруны, и вышло явно вкуснее. Секрет хорошо заваренного чая, не только в количестве заварки, и не только в ее качестве, но и правильно приготовленной воде.

Пока ходил в бухгалтерию за солью, все бился над мыслью, откуда в простом, хамоватом подростке столько полезной информации, и про аллигаторов она все знает, и про кулинарию.

Да, вот еще что важно. Эти ее маски вроде как чередуются. То она кулинарка, то она энциклопедистка. Она никогда не путает яйца с крокодилами. Такое впечатление, что ее определенным образом программируют, перед тем как сбросить на мою шею.

Вообще-то, надо бы это прояснить. А вот сейчас и проясним.

Когда я вошел, формулируя проникающий вопрос, она болтала с кем-то по телефону. Вмешательство в мои телефонные порядки меня раздражает не меньше, чем фамильярничанье с моим компьютером. Это мог быть клиент.

— Тебя, — протянула она трубку в мою сторону.

Я бросил салфетку с солью на стол, и она частично по нему рассыпалась.

— Здравствуй! — голос был неприятный и очень знакомый. Мне даже расхотелось есть.

— Узнал?

— Узнал, — сказал я упавшим голосом.

— Подполковник Марченко, — тем не менее, представился он, — у тебя телевизор далеко?

— Близко.