Вивальди (СИ)

— Что передать твоему другу?

— Передай ему, чтобы он утопился в своей Мещере. Или в Мстере.

Лейтенант добросовестно произнес мое пожелание в трубку. А мне сказал:

— Зарядка кончается.

Я уткнулся лицом в угол камеры, обхватив голову руками, и приготовился умереть.

Но тут дверь лязгнула еще раз, шире, мощнее и отворилась. Милиционер вошел внутрь и молча сковал себя и меня наручниками, и сказал, что мы идем на прогулку.

Абсурдной ситуация мне не показалось, до такой степени я был рад вырваться на свежий воздух. Мы вышли в безвестный дворик, окруженный кирпичным забором со следами колючей проволоки поверху. Светила луна, светила лампочка под железным абажуром, искрился инеем песок, усыпавший дно двора.

Сержант закурил, издалека донесся звук удаляющейся электрички. Последняя или первая? Мы двинулись по кругу.

— Дышите глубже, — сказал мой конвойный, и затянулся питательным дымом.

Я почти разрыдался от умиления — какая заботливость!

Минут через десять он сказал, что пора обратно, и я чуть не упал в обморок. Я не могу «обратно», я не вынесу! Электричка явно была последняя, а не первая. Впереди бесконечная удушающая ночь.

— А можно не туда?

— Что? — Он даже не посмотрел на меня, и я был рад, что он меня не видит, я знал, как жалок сейчас снаружи.

— Можно меня в какую-нибудь другую камеру?

— Можно. К извращенцам.

Господи, откуда их столько развелось по стране, даже свободной от них камеры не найти в районном ОВД.

— А сколько их там? — Я прикидывал, что в случае чего, от одного или двух хлипких отобьюсь. Голубые они ведь чистоплотные, от них то не будет разить.

Сержант еще раз затянулся.

— Четверо. Такие здоровые. Задержаны за попытку изнасилования олимпийского чемпиона по борьбе.

— А больше ничего нет?

Он вздохнул.

Я зашептал:

— Я бы заплатил, но сам знаешь, откуда у меня, все вынули, но я тебе вышлю, или привезу, когда… ну не могу я к этому бомжу!

— Понимаю. А под утро он еще и блевать начнет.

Я попытался рухнуть на колени, но конвоир бдительно не дал, приподнял руку. Вдумчиво докурил сигарету.

— Ладно. Но учти, только до утра. Пока начальства нет.

— Ой, спасибо, спасибочки, сколько я тебе, то есть, вам…

— Да ладно, что мы — не люди.

Люди! люди!! восторженно соглашался я, пока меня вели в другую камеру. Зачем на них наговаривают, и я сам, грешен, бывало наговаривал, и еще как. Что, мол, страна у нас оккупирована ментами, что бойся человека в серой форме, что опричники они. Вот, пожалуйста, человек, усталый человек в форме, проникся, пожалел, реально поможет.

Новая камера тоже была двухместной, и условия там тоже были не идеальны. На нижней койке лежал человек в майке и курил. Дым мы перетерпим.

— Здравствуйте, — сказал я и полез на второй этаж, чтобы пасть на матрас — забудемся, быть может, тревожным сном.

— Тебя как зовут? — Спросили снизу. Голос был значительный, бывалый, и я, хоть мне и не хотелось следить тут своим именем, назвался.

— Выпить хочешь?

Выпить хотелось, я был в том состоянии, когда прошлое опьянение уже схлынуло полностью, но ставило многочисленные шероховатости в нервной системе. Пожалуй, и не заснешь. Одно только тревожило, что угощают в тюрьме, чем отдариваться в случае чего? У меня прочно сидело в сознании, что тюремные правила заковыристы и поработительны. Вход рубль, выход два.

Внизу уже булькало, и донесся запах коньяка.

— Слазь.

В камере имелся табурет. Хозяин нижней койки усадил меня напротив и протянул стакан и кусок лимона. Даже в полумраке камеры можно было рассмотреть, что он не выглядит уркаганом и рецидивистом. Ни наколок, ни специфических манер. Просто крупный мужчина в домашней майке и трениках. Почему он на нарах?

А, подумал я, и выпил. Сжевал лимон вместе с коркой. Он тоже выпил.

— Слушай, это из-за тебя тут все с ума посходили?

— Из-за меня, — кивнул я, и усмехнулся. Я вдруг стал чувствовать не свою особую неудачливость, а наоборот, свой в каком-то смысле привилегированный статус. Так, наверно, ощущает себя носитель самой редкой болезни в больнице.

— А что ты натворил-то?

Коньяк снова бесшумно маслянисто скапливался на дне стакана.

— В том-то и дело, что ничего! Ни за что закрыли.

— Все так говорят, но так не бывает, чтобы совсем ни за что.

На секунду я замер, понимая, что стал участником какого-то архетипического тюремного разговора. Сколько миллионов людей подобным образом отвечало на подобные вопросы! Но эти родимые пятна рефлексии легко смываются коньяком.

— Бывает. Привез я сюда в отделение старичка, бухнулся он тут на колени перед одним майором, а через пару дней майора того раздавило самосвалом.

Сокамерник тоже выпил.

— Слышал я эту историю.

— Ну вот. Я только шоферил, ни сном, ни духом, а меня цап — сообщник.

Я захихикал, прикладывая к виску стакан.

— История какая-то мутная, — задумчиво проговорил человек в майке, откидываясь на подушку. — Меня Николай зовут.

— Очень приятно.

— Я слышал, там трое человек было в машине?

— В самосвале? — Не понял я.

— Нет, в гаишном «форде».

— А, который Анну Ивановну сбил?

— Трое, и все пьяные. Сильно. — Он смотрел на меня, внимательно прищурившись.

Я выбросил из стакана в рот последние коньячные капли.

— Я с самого начала это знал. Вернее, старик мне сказал, Ипполит Игнатьевич. Он же судиться хотел.

— Да, а ему здесь все перекрыли. Отказывают в возбуждении дела.

Я вздохнул:

— Честь мундира.

— Да какая там честь, на нары никому не охота, вот и отмазывают мужиков. Без этого нельзя. Сейчас их отмазывают те, кого они в прошлом году отмазывали.

— Круговая порука, — опять вздохнул я. Мне еще хотелось коньяка, для полного восстановления гармоничных отношений с внешним миром. Я даже как-то перестал концентрироваться на мысли, что нахожусь в заключении, и судьба моя неясна.

— Круговая-то она круговая, только все пошло в этот раз не по тому кругу. У них. — Он снова закурил.

— Да.

— Не куришь?

— Нет.

Он медленно, обдумывающе затягивался.

— Говорят, что первым пострадал тот, кто сидел сзади. Он вообще шофер, но ему велели пересесть.

— А, он выпал с балкона. Я слышал. — Кивнул я.

— Да. Напился, пошел прогуляться, он на старой квартире жил на первом этаже, и по привычке прямо из окна шагнул на улицу, так ближе к киоску. Переломы, но живой. Через пару дней — Рудаков.

— Это перед ним Ипполит Игнатьевич стоял на коленях.

— Вот-вот, просил старик — сдайся по-хорошему. Не захотел Рудаков, и — в дребезги!

— А третий?

— Что третий?

— Вы сами сказали про третьего. С ним ничего не случилось?

Он затянулся.

— Пока не слышно. Пока, я думаю. А старик исчез.

— И они тут почему-то убеждены, что я знаю куда, — сказал я с искренним возмущением в голосе.

— А ты, конечно, не знаешь.

— Да откуда. Тихий дедок, педант, зануда, я говорил — проверьте, может, к родственникам, к друзьям свалил. Морги, наконец, психушки. Скажите, вот вы сказали «пока», третьего «пока» не тронули, вы что думаете — будет продолжение?

Кончик его сигареты раскалился.

— В машине было три пьяных милиционера. Рудаков вел, он и сбил. Карпец, это тот, что упал с балкона, сидел сзади. Он не спал, но был пьяней всех. Третий сидел справа от водителя, он виноват в том, что заставил Рудакова уехать и не оказывать помощь старушке. Карпец тоже, кстати, на этом не настаивал, на помощи.

— А она была еще жива?

— Врачи говорят, что еще была, часа полтора-два. Наверно можно было спасти. Вряд ли, но может быть.

— Значит, можно было спасти?

— Маловероятно, но кто его знает. Если хочешь еще коньяка, наливай сам.

— Спасибо.

— Вина третьего немного меньше, чем вина Рудакова, но больше, чем вина Карпеца, тебе так не кажется?

— Ну-у, наверно так.