Три версты с гаком

— Может, и в папке, — ответил Артем.

— В искусстве я не шибко разбираюсь, — продолжал Носков. — Ну, в Третьяковке был, в Эрмитаже... Так, все наскоком, долго в городе не задерживаюсь, да и других дел там по горло хватает. Жена, дети уйму заказов надают, так что больше по универмагам, чем по театрам да музеям... Твоих картин, сам понимаешь, я не видал, а вот как ты считаешь, есть у тебя такие, чтобы потом в музее висели и народ на них смотрел? Я понимаю, бывает, при жизни и не дождешься такого, но сам-то ты должен чувствовать: есть у тебя такие картины? Или еще не нарисованы?

«Ох и хитрый ты мужик, Кирилл Евграфович! — подумал Артем. — На такой вопрос сразу и не ответишь...» Есть ли у него, действительно, хотя бы одна картина,

достойная быть выставленной в Русском музее? Пожалуй, нет. За последние два года они с Алексеем оформили Дво­рец культуры и музей... Огромные панно, человеческие фигуры на фасаде дворца, по три метра каждая, расписан­ные потолки, стены... Наверное, по масштабам работы они с Алексеем переплюнули Репина с его «Государственным советом»... В «Вечерке» писали, что работа выполнена та­лантливо. Хвалили в Союзе художников, заказчик, поми­мо договорных сумм, премию выплатил... Казалось бы, радуйся, Артем: работа принята, оплачена, похвалили, — чего еще нужно? Не было настоящего творческого удовле­творения. Того самого, которое он испытал, закончив не­большой портрет маслом Николая Черкасова... Учителя в институте имени Репина очень высоко оценивали его живопись. Курсовые и дипломные работы несколько раз выставлялись. Одна даже получила премию... А потом одна неудача, вторая... Кто-то сказал, что в его картинах не хватает жизни... Тогда эта истина показалась ему примитивной. А пожалуй, тот человек прав.

На эти мысли навел Артема вопрос председателя по­селкового Совета. А тот молча курил, смотрел на дорогу, над которой охотились за мошкарой ласточки, и не торо­пил с ответом. Впрочем, ответ Артема был коротким:

— Нет у меня хороших картин, Кирилл Евграфович... Пока нет.

— Хорошую картину нарисовать небось то же самое, что новый дом построить?

— Я думаю, потруднее, — подумав, сказал Артем.

— А ты боишься старую избу раскатать, — улыбнул­ся Носков. — Дед твой этот самый дом шесть десятков лет назад по бревнышку сложил. Своими собственными руками...

— Наверное, я не в деда пошел.

— А на вид — вылитый Андрей Иваныч... И борода такая же. Только у него, понятно, седая... Пенсия-то у тво­его деда была не ахти какая. Маленькая пенсия. По рублю старик откладывал на ремонт дома... Знал, что умрет, а до последнего дня откладывал. Не для себя, понятно.

— Для кого же?

Кирилл Евграфович встал с бревен, отряхнул галифе.

— Не люблю я заколоченных домов, — сказал он. — Сколько на моем веку людей свои дома заколачивали! Вот как ты. А глядишь, через год-два снова возвра­щаются... Пустой дом для меня что покойник. Стоит, глядит на тебя мертвыми глазами, аж с души воротит. Нехо­рошо, когда люди свои дома заколачивают...

Кирилл Евграфович пожал Артему руку. Выйдя на дорогу, поправил свою зеленую командирскую фуражку и неторопливо зашагал по улице. Широченные галифе полоскались, будто паруса. Казалось, налети сильный ве­тер — и Кирилл Евграфович Носков птицей взмоет в ве­чернее небо.

Артем задумчиво сидел на бревнах, года два назад заботливо заготовленных дедом для этой самой избы, ок­на которой он только что заколотил. На небе зажглись звезды. Из-за леса вверх по вершинам деревьев выкати­лась огромная красная луна. Узкая, как синее веретено, туча перерезала луну как раз посередине. Там, где село солнце, небо было еще чистое и прозрачное. Небольшое облако уносило с собой последний багровый отблеск.

2

Доски с треском отскакивали от окон. Приколотил их Артем на совесть, и теперь не так-то просто было сбить. А из поселкового, наверное, смотрит Кирилл Евграфович и ухмыляется. Последняя доска не поддавалась, и тогда Артем обеими руками ухватился за край, изо всей силы дернул и вместе с доской полетел с лестницы на невско-панную грядку. И тут же услышал девичий смех.

Отряхнувшись, Артем оглянулся: у колодца никого не было, лишь раскачивался конец железной цепи. Колодец и забор отделяли участок Абрамова от детсада, вдоль за­бора росли вишни. Они просыпали на землю свои белые лепестки. Еще дальше, за кухней, большая зеленая лу­жайка с деревянными лошадками, качелями, горкой. Высокая худощавая воспитательница густым мужествен­ным голосом строго вопрошала: «Гуси, гуси?» Дети не­стройным хором отвечали: «Га-га-га!» И дальше: «Есть хотите?» — «Да-да-да!» — «Так идите!» — «Нам нель­зя... Серый волк под горой, не пускает нас домой».

Устроившись на перевернутом ящике, Артем раскрыл альбом и стал рассматривать наброски. Солнце припека­ло макушку. На проводах примолкли ласточки. А стри­жи, как всегда без отдыха, стремительно носились над башней. Было тепло, но далеко на юго-западе собира­лись тучи. Неповоротливые, как морские линкоры, они медленно разворачивались на горизонте, готовясь к бою.

За спиной снова раздался тихий смех, шорох, движе­ние ветвей. Кто-то прячется за колодцем. Артем разма­шисто подправлял карандашом рисунки и не оглядывал­ся. Он решил застигнуть насмешницу врасплох. Когда минут через пять он неожиданно повернулся, то уви­дел... Татьяну Васильевну. Учительница без улыбки смотрела на него. Стройная, в коротком ситцевом платье, из-под которого белеют круглые коленки. Непохоже бы­ло, чтобы она смутилась.

— Я ведро упустила, — сказала она. — Достаньте, пожалуйста.

Артем подошел к колодцу. Глубина метров семь. В черном проеме жирно поблескивала вода. Из щелей бревенчатого сруба тянулись к свету тощие бледные ра­стения. Бревна осклизли и поросли мохом.

— Я должен лезть туда? — спросил Артем.

— В прошлом году я тоже упустила ведро, так Ле­ша-монтер забрался и достал... — она улыбнулась. —-. Правда, потребовал маленькую, говорит, там очень хо­лодно, как бы не простудиться.

— Ну, раз Леша достал...

Артем стащил майку, джинсы. Остался в одних ко­ротких трусах. Тело у него крепкое, мускулистое. Он уже успел немного загореть. Таня опустила длинные чер­ные ресницы, на губах улыбка.

— Неужели и вправду полезете? — спросила она. — Вы ведь показали мне дорогу в лесу...

Таня фыркнула.

— Так вот услуга за услугу.

Артем подергал за трос, но решил не обвязываться: обдерешь все бока. Можно спуститься и так, цепляясь руками и ногами за выступы и пазы в бревнах. С ма­лолетства он любил забираться на деревья и столбы; од­нажды даже поднялся по отвесной кирпичной стене на второй этаж, но вот опускаться в глубокие колодцы ни­когда не приходилось.

Мрачной гнилью пахнуло от влажных стен, когда он залез в колодец. Тело напружинилось, вздулись мышцы. Бревна были скользкие, и приводилось напрягать все си­лы, чтобы не сорваться. Когда голова скрылась в колод­це, Таня нагнулась над срубом.

— Я никакого ведра не опускала...

В голубом квадратном проеме белеет ее лицо, бле­стят глаза, колышутся черные волосы.

— Оно тут, в крапиве... — ее лицо исчезло, и над го­ловой Артема появилось смятое с одного бока цинковое ведро.

— Я выкупаюсь, — сказал Артем, глядя из колодца в ее большие глаза.

— Вылезайте, — строго сказала она. — В колодцах не купаются.

Когда широкие плечи Артема показались над срубом, Таня подхватила его под руку, помогая выбраться.

— Помните, у Гарина-Михайловского, как малень­кий Тема доставал свою Жучку из колодца? — сказа­ла она.

— Ну и как? Достал? — спросил Артем, одеваясь.

— Я и сама не знаю, зачем вам сказала, что уронила ведро в колодец...

— Достал Тема Жучку-то или нет?

— Достал...

— Ну и прекрасно, — сказал Артем. — А то мне всю ночь снилась бы бедная Жучка...

— Покажите, что вы рисуете?

— Неинтересно...

— Зачем же рисовать, если это неинтересно?

— Хотите — вас напишу? — предложил Артем.