И.О.

Алексей Федорович Голова находился сейчас на первом этапе этого состояния. В отдел кадров он приехал еще не на трамвае, а на учрежденческой машине, которой пользовался, пока сдавал дела. Осторожненко про себя отметил, что с прошлого года, Алексей Федорович сильно изменился к лучшему. Это уже был не тот молодой человек в украинской сорочке, который робко и выжидательно смотрел на начальника отдела кадров, нервно куря недорогую папиросу. Теперь это был солидный мужчина с гладким, холеным лицом, выглядевший даже несколько старше своих лет. Если бы Геннадий Степанович читал книги, он, вероятно, в эту минуту вспомнил бы слова одного французского писателя о том, что удачная карьера старит.

На Алексее Федоровиче был серый коверкотовый костюм и кремовая рубашка из искусственного шелка. Брюки были модные, широкие, свободно падающие на вычищенные до блеска светло-желтые туфли. В карманчике пиджака торчала небольшая, изящная логарифмическая линейка (Алексей Федорович несколько раз пытался научиться ею пользоваться, однако так и не научился и применял ее для разрезания проспектов, получаемых из главка, и для других нужд), которая придавала новому костюму черту деловитости.

По дороге сюда Алексею Федоровичу казалось, что на этот раз он будет абсолютно спокоен, не будет испытывать того страха, от которого обмирал при первом посещении, будет разговаривать с Осторожненко на равных и, если уж придется, сумеет постоять за себя.

Но как только перед ним возникла бронированная дверь с табличкой "Вход посторонним воспрещен" и он вошел в комнату, заполненную сейфом, от чувства самостоятельности не осталось и следа. Алексей Федорович вдруг сообразил, что даже не знает, за что его снимают. Ведь все произошло совершенно неожиданно: буквально через два дня после собрания, когда он собирался дать развернутое интервью корреспонденту "Вечернего Периферийска" Вайсу, в московской газете вдруг появилась статья под названием "Невежда в научном институте". Статья была подписана профессором Воронцовой и еще тремя сотрудниками института, которых он даже и не знал.

Все последующие дни напоминали то, что у кинорежиссеров называется "бобслей", то есть быстрая смена разнообразных кадров. Одно собрание сменялось другим, приходили какие-то комиссии; Воронцова, которую еще недавно он клеймил позором под аплодисменты зрительного зала, теперь сама выступала под аплодисменты. Институтом заинтересовались вдруг не только с точки зрения его научной деятельности, но и хозяйственной. Переселенского куда-то вызывали и когда он возвращался, лицо его казалось постаревшим на десять лет. Словом, казалось, жизнь разладилась и все пошло кувырком. Любезнейшая Мария Ивановна молчаливо подбирала все увеличивавшиеся груды окурков и только однажды рискнула спросить:

— Что случилось, Лешенька?

На что муж ответил:

— Не твоего ума дело. Ты мне лучше пинжак почисть.

После чего Мария Ивановна больше ни о чем не спрашивала.

Геннадий Степанович долго молчал, уткнувшись глазами в лежащую перед ним толстую желтую папку. По его поведению Голова понимал, что дела обстоят неважно.

— С какой формулировкой меня сымают? — спросил Алексей Федорович, чтобы не мучиться.

Осторожненко оторвал взгляд от папки и посмотрел на Алексея Федоровича. Голова только сейчас увидел, что у него голубые глаза.

— Как не обеспечившего.

И хотя Осторожненко не сказал, чего именно не обеспечил бывший директор Научно-исследовательского института и за что именно его снимают, Голова почувствовал некоторое облегчение. С такой формулировкой куда-нибудь не пошлют — это ясно.

— С наукой, товарищ Голова, придется закругляться, — решительно, но не зло, а даже как-то сочувственно сказал начальник отдела кадров.

В предварительных предположениях Алексея Федоровича такого варианта не было. Значит, ему сейчас предложат пойти на производство или вернуться снова на монтажный участок, конечно, теперь уже, вероятно, в качестве руководителя. Но если когда-то должность прораба казалась Голове вершиной карьеры, то теперь она его уже не устраивала. В нем появилась привычка к ленивой размеренной жизни, с послеобеденным сном, воскресной рыбалкой летом, праздничными и именинными подарками от сотрудников, он уже не представлял себе, как это можно тащиться по какой-нибудь знойной таврической степи с брезентовым поясом на животе, бухтой провода и "когтями", ругаться за каждый штырь или изолятор и стрелять до получки двадцатку.

За год своей службы в научном институте он понял, что с интеллигенцией работать можно — дело это не такое уж сложное; конечно, он, вероятно, поспешил с попыткой устроить себе ученую степень, но ведь можно было его вызвать, поправить, указать, если нужно, поставить на вид, и он бы понял, сделал нужные выводы, подучился бы малость…

— Не хотелось бы, товарищ Осторожненко, распылять свой опыт… Хотелось бы и впредь отдавать все силы!.. — почти умоляюще сказал он.

Геннадий Степанович немало повидал на своем веку снятых работников, сердце его зачерствело в борьбе за кадры. Его не трогали ни сердечные излияния, ни страстные речи, ни тонко высказанные угрозы. Он привык решать судьбы людей одним росчерком пера или при помощи одного телефонного звонка, не испытывая ни малейшего интереса к сидящему перед ним человеку, чувствуя постоянное наслаждение от своего превосходства. Но он давно уже с удивлением заметил, что питает почему-то симпатию к этому седеющему человеку, выросшему на его глазах от младшего монтера до руководителя. Быть может, он просто видел в нем дело своих рук и относился к нему, как скульптор относится к созданному им образу, — почему, собственно, мы отказываемся видеть творческое начало в работе по подбору кадров?

Но он не мог отказать себе в обычном удовольствии: сначала увидеть отчаяние в глазах тонущего, потом бросить ему спасательный круг.

— Я тут разговаривал с товарищами, — медленно произнес он и достал из кармана пластмассовую коробочку-портсигар. — Заведующий городским отделом коммунального хозяйства заболел. Надо, говорят, подобрать человека. — И, наклонившись к ничего не понимающему Голове, сказал: — Я рекомендовал вас.

Алексей Федорович задумался. Он был лишен мелкого чувства привязанности, поэтому ему было наплевать, в какой системе работать. Коммунальное хозяйство — это, конечно, не наука, но все-таки тоже дело не пустяшное и масштабное. С другой стороны, хотя слова "директор" и "заведующий" в каком-то смысле равнозначны, между ними лежит целая пропасть. Слово "директор" несомненно имеет самостоятельное значение — это не только занимаемая должность, это как бы звание, говорящее о человеке, носящем его, как о представителе определенного круга. Когда говорят о человеке, что он директор, можно уже вроде и не спрашивать ни о чем, когда же он заведующий — это всегда требует дополнительного объяснения: какой заведующий, чем он заведует? Да и жене приятно, когда ее называют "директорша", или "начальница", или, в крайнем случае, "председательша". А тут как прикажешь ее называть? "Заведующиха", что ли?..

Мы несколько отступили назад, считая необходимым увековечить час вступления Алексея Федоровича Головы на новую должность, так как пребывание его на этом посту стало краеугольным камнем в новой истории города Периферийска.

Алексею Федоровичу повезло. Ввиду того, что сам председатель Пергорсовета был послан на краткосрочные трехгодичные курсы по усовершенствованию председателей, а его заместитель товарищ Половинников был человек безынициативный, Алексею Федоровичу удалось за короткий срок проявить свои творческие возможности в полной мере.

Слава пришла в тот день, когда в Периферийске случайно остановилась делегация французских врачей, возвращавшаяся с юга. Почему иностранцы решили остановиться в этом заштатном городишке, не внесшем в историю медицины своего вклада, никому не было известно. Одни говорили, что у кого-то из них здесь похоронен дальний предок, другие утверждали, что врачам понравился периферийский пейзаж, но так или иначе гостей надо было встретить, показать местные достопримечательности и устроить прием. Так как председатель горсовета находился на курсах, а товарищ Половинников был непредставителен и робок, приветствовать дорогих гостей на вокзале поручили Алексею Федоровичу Голове, рассматривая это одновременно как первое серьезное испытание на новом посту, которое, как говорят свидетели, он выдержал блестяще.