Завсегдатай

Это предательство — во время их работы в конторе делать вид, что между ними невысказанная мужская тайна и мужская солидарность, теперь же отнять всякую надежду и снова возвыситься в своей роли отца, авторитета, воспитателя. Уверен Алишо, сегодня вечером: «Смотри, ты много пьешь!» — или тем же тетушкам: «Нет, нет, не надо жалеть его, пусть поможет убрать со столов, мы его воспитываем в послушании», — тоном, каким он может поставить всех на свои места.

Нет, кажется, сегодня и надо проучить его, первый раз в жизни сделать не так, как он хочет, — напиться, приставать к какой-нибудь девушке; если будут совать ему в руки ведра, чтобы сходил он к пруду, — топить их к чертям, все бросить и уехать раньше времени. Пусть отец видит, что Алишо долго надеялся на него, но когда понял, что обманут его нарочитым равнодушием и, что самое обидное, его подчеркнутым отцовством, он не растерялся, а пересилил в себе робость, тоску, познакомился с женщиной и пригласил ее на свадьбу, а теперь сидит с ней рядом и пьет нагло и, криво усмехаясь, поглядывает на отца: «Должно быть, такого возраста была твоя диктор радио. В остальном, кончено, все другое, но теперь ты затоскуй о том, как давно это было у тебя… как ужасно давно. Вот в этом я и сильнее тебя…»

«Сильнее тебя», — повторял Алишо, чувствуя иронию к себе, своей меланхолической маске, когда равнодушно поглядывал он на полки сельского книжного магазина — начало своего осмотра деревни. Зашел потом в контору общепита— зачем? — пробежал строгим взглядом стенную газету и, найдя в ней несколько неправильно написанных фраз, усмехнулся, и эта усмешка и была той тратой ложных чувств; после этого снова ощутил в себе слабость, вспомнил то время, когда так нелепо потерял Нору, и еще какие-то другие обиды, горькое чувство детской растерянности, оставшейся от влюбленности в учительницу, и еще многое, затем вдруг понял он всю подоплеку отцовского поведения — оно было провокационно-медицинским, желанием помочь ему, как старший и сильный, перебороть робость, выйти из нервного состояния после истории в чужом городе — о ней родители сразу догадались.

Значит, это такая ерунда, все фантазия и бредни о мужском заговоре против женского тщеславия матери, этот ночной побег в мир непристойных приключений, от которых дрогнет сердце матери, когда она поймет по их виноватым лицам, что произошло, они же будут стоять вот так вплотную с ее драмой, заранее все подстроившие, а теперь вернувшиеся посмотреть на спектакль.

Всего этого нет, есть просто некое практическое объяснение провокациям отца, который был в заговоре с матерью — их очень волнует, что Алишо, которому уже двадцать, слишком впечатлителен, нервен, романтичен, может снова влюбиться, чисто и возвышенно, и опять же разочаруется. Не лучше ли несколько закалить его (совет д-ра Темиркомузова, лечившего Алишо), примешать к его чувствам — земного, непристойного, дать понять, что любовь — не только ожидание прекрасного, как в старых, добропорядочных романах, а и ресторан, подмигивание, мелкие интриги, ночные побеги, семейные драмы, — словом, как кто может. Алишо замкнут, и у него нет друзей, которые могли бы показать ему оборотную сторону чувств, пусть этим займется отец.

Думая сейчас об этом, Алишо терял ту ясность, взволнованность, с которой жил в ожидании новой любви, улетучивалась тайна, что приводила его всякий раз в восторг своей загадкой — а как это будет? Кто она? Когда? Равнодушный в своей трезвости, продолжал идти по сельской улице, осматривая магазины, сам себе удивляясь; ставил локти на прилавки, чтобы в такой развязной позе поговорить о чем-нибудь с продавщицами, имена которых он сразу же забывал, едва выходил из магазина, но зато помнил, что приглашал их на свадьбу. Они смеялись, ибо были уже приглашены, и тогда он понимал, что ничего не выйдет, не сядет возле них, и не напьется, и не глянет дерзко на отца; приглашенные заранее, за день или за два до его легкомысленного приглашения, имеют свою роль и свои места на свадьбе — мужей, матерей, отцов, под-руг.

Только вот здесь, в маленьком белом здании, где оказалась Станция переливания крови и где, от потери ясности и самообладания, он что-то шептал неумное медсестре, сидевшей в передней комнате, говорил, как жаль, что он не болен и что-то в этом роде, медсестра с характерным лицом казашки была неприглашенной, вернее, так: получилась путаница с дежурством, она дежурит с вечера того дня, когда свадьба (так она и сказала, когда пришли ее приглашать), теперь же вышло, что работает она на Станции до вечера… Словом, он запомнил, что зовут ее Майра, такое броское имя, да еще казашка и не приглашенная, — обо всем этом он думал, когда возвращался обратно мимо рощицы домой.

Тетушки встретили его, так же трогательно заботясь, и повели в одну из комнат, чтобы он отдохнул немного: «Никто из гостей сюда не зайдет». Но едва они вышли, как появился человек, неся ящик водки, положил под кровать: «На всякий случай, если не хватит», — плутовато поднял он палец вверх, и тут Алишо неожиданно предложил ему выпить, открыть одну из бутылок, выпить быстро и поставить ее обратно в ящик.

Что за дерзость? — человек с поднятым вверх пальцем так и остался стоять, возмущенный, в позе обиженного селянина, который сыт по горло хамством городских — на базаре, в автобусе, в обувном магазине, у нотариуса, в общепите и ювелирторге, но здесь, на свадьбе, где святость соседствует с самой природой и естеством, предлагает такое дельце, похожее на воровство, — вот такой смешной собеседник попался Алишо; но когда он узнал, что это предлагает ему даже не приближенный, а сам родственник невесты, решено было без промедления выпить, а когда выпили, Алишо узнал еще, что казашка живет здесь одна, на Станции, она из города за пустыней и перевалом — Джетысай; что агроном иногда прискачет к ней на лошади, увидит, что она принимает у кого-нибудь кровь, смутится и уйдет, а лошадь оставит привязанной у крыльца, вернется поздно вечером, стучится тихо в дверь, но она его прогоняет — таким видели его, робким, а ее дерзкой, много раз, они оба, как в спектакле, со своими страстями, остальные в деревне живут тихо и незаметно, как будто и не едят и не дышат.

«Ну, полно!» — махнул ему Алишо, представив себя в этом спектакле в образе генерала, прогоняющего надоевшего денщика, лег на кровать в чем стоял и уснул — так неожиданно разрешилось его долгое ожидание, кончилось то, о чем он много дней думал, едва просыпался по утрам и видел отца, лукаво подмигивал ему, как бы говоря: вот уж сегодня непременно убежим на всю ночь для сладкой жизни. Все разрешилось — он погулял по деревне, зашел на Станцию, где переливают кровь, познакомился с ней и еще узнал так много, как будто в этом ее городе — Джетысай, в ее имени — Майра, в агрономе, в его лошади, его робости, ее дерзости и в любопытстве всего деревенского общества и было все, что могло сполна заменить по своей насыщенности вечер в ресторане с отцом, ночные приключения и утреннюю драму с матерью, — потому, удовлетворенный, он и уснул.

А когда Алишо проснется, он почувствует себя страшно опустошенным, поймет, что отныне не будет у него этой игры, этой душевной гонки, этого изо дня в день повторяющегося приглашения к легкомысленности. Того, что он увидел на здешней Станции, и что, возбужденный выпитым, почувствовал, и что услышал о лошади и агрономе, пустыне и перевале, было достаточно, чтобы он остыл, успокоился, смирился с будущей пресной жизнью с родителями, с отъездом осенью на учебу.

Мысль о том, что с отъездом наверняка должна начаться другая жизнь, мелькнула у него, когда он понял, что отец просто дразнил его понапрасну, предлагая приключения, и вот если бы он теперь хорошенько напился и проснулся, освобожденный от хмеля, то понял бы с тоской, что все, с чем он ехал сюда, осталось позади, в прошлом, но спать ему больше не дали. Через час, все еще пьяный, он был разбужен тетушками: «Посиди немного с гостями, невесту приводят». Они повели его во двор, и он в каком-то веселом возбуждении ощущал, что ничего не кончилось, что плутовское, легкомысленное его состояние продолжается, прерванное ненадолго, с того момента, как он, прощаясь, на Станции, сжал заговорщически локоть Майре, а она не ответила, ибо была спокойна и равнодушна.