Завсегдатай

И, видимо, так уж совпало: социальная инфантильность, обнаруженная одними художниками в «деловой» жизни, в «деловом» человеке, и постановка Пулатовым вопроса о постороннем — завсегдатае, соглядатае, равнодушном. Впрочем, так и бывает в настоящем искусстве: общие вопросы ставятся не потому, что писатель высосал их из пальца, а потому, что в воздухе носится потребность разобраться в этом, взглянуть на них и социально-конкретно, и нравственно-определенно, и философски-обобщенно. И философизм Пулатова как бы подталкивает нас самих задуматься над истоками, проявлениями, финалом этого явления.

Вслед за Липатовым и Вампиловым Тимур Пулатов не осуждает своего героя, а сострадает ему. Понимая, что это не лучший жизненный путь, он все-таки не может поставить своего Ахуна за один прилавок с «продавцами», видит в нем искренний, хотя и беспомощный порыв к идеалу.

Герой повести привлекает самораскрытием и самоиронией. Самораскрытием потому, что под многими размышлениями незаурядного Ахуна мог бы подписаться не только автор, но и читатель. А самоиронией потому, что ирония, по словам Пулатова, «это дар не каждого незаурядного ума — слегка отстранившись, ирония разглядывает жизнь». Ирония над собой, самоирония, всегда располагает нас к человеку.

Секрет своего характера Ахун раскрыл сам: «таким, как я, двуличным и столичным». Двуличным — не вероломным, а двуликим, как бывает во всяком межеумочном состоянии. Он завсегдатай не потому, что так сложилось, а потому, что сам так выбрал: завсегдатай — это не состояние, а позиция тех, кто боится действия. И в этом тоже несомненное проявление той двойственности, которую не боится обнажать Пулатов у своих героев с «тайным именем» Нашуд — несостоявшийся, несовершенный.

В самом деле, Ахун отличается своей непогруженностью в базарную грязь — и своей погруженностью, едва его кто-то туда потянет. Неспособен всерьез увлечься чем-либо — и вдруг мимолетно увлекся в самый критический для дела момент Природное начало в нем сильнее социального, если, конечно, иметь в виду, что природное — не всегда плохо, а социальное не является синонимом положительного: базарное стяжательство тоже ведь социально.

Странно исчезает Ахун: преступники сами сознаются, что сожгли его за «измену делу» в закрытом фургоне, но никакой самый что ни на есть разизотопный криминалистский анализ не подтвердил наличие человеческого пепла в оставшейся золе.

Что это — символ того, что завсегдатаи проходят по жизни бесследно? Или того, что завсегдатаи и сейчас бродят где-то. Оба вывода, напоминающие об искусстве дня и искусстве ночи, — правомерны в равной степени. И оба глубоко поучительны.

Про его двуликость можно сказать: симпатичный, но зыбкий. А можно: зыбкий, но симпатичный. От перестановки слагаемых в данном случае меняется и сумма, степень нашего осуждения. Впрочем, Пулатов предлагает нам и третий вариант: не ставить окончательно точки, не разносить по плюсам и минусам, а задуматься. Задуматься — и испугаться стать завсегдатаем, при всем том, что завсегдатайство, по словам Пулатова, симпатичная, одурманивающая форма жизни.

В «Жизнеописании…» — вернемся к нему еще раз — есть примечательное рассуждение героя об уме, разуме и мудрости как трех ступенях самоопределения человека в мире и обществе.

(«Ступени и числа» — так прямо и называется вторая часть «Жизнеописания…») Ум и даже разум еще не в силах преодолеть все противоречия этого самоопределения. И только мудрость дарует истинную целостность: «Мудрость — это видящий все в гармонии, с собой в ладу, доводы ума проверяет сердцем и умеет так управлять собой, чтобы не причинять другим хлопот».

В познании этих ступеней и есть для самого Пулатова его главный философский вывод, его моральный кодекс, его эстетический идеал.

А. Бочаров

notes

Примечания

1

Кафир — неверный, христианин.

2

Шариат — свод религиозно-нравственных законов.

3

Каип, Гаиб, Гариб в восточной транскрипции — пропавший без вести, странник (прим, автора).

4

Эту песенку пел Алишо в ванной комнате.

5

— Боже, кто это может быть?! (тадж.).

6

Эту часть заметок я пишу, как говорится, по горячим следам. Очень неудобно, хотя и не лишено преимуществ перед рассказом, удаленным во времени, — больше текущей правды и живой жизни. Неудобство же в том, что события, которые еще не остыли, не позволяют постоять над своим прахом в мечтательно-философской позе, чтобы разглядеть, что же осталось поучительного в горстке пепла. Впрочем, утешаюсь. Вернувшись с удачей, перепишу эту часть заново, обогащая.