Эпизоды за письменным столом

В.: И часто с вами случалось такое?

О.: Да. «На Западном фронте без перемен» был отвергнут и издательством «Putnam» в Америке. Издательство, которое потом его купило, завернуло мою вторую по известности книгу «Триумфальная арка» — там сочли, что никто уже не хочет ничего знать об эмигрантах из Германии. Издатель «Триумфальной арки» в Америке опять-таки отказался купить роман «Возлюби ближнего своего» по той же причине; а его потом выбрали «книгой месяца». Так оно и продолжалось. Все это «мелкие сюрпризы» моей жизни.

В.: Значит ли это, что издатели ничего не понимают в успехе книги?

О.: Нет. Скорее, это значит, что традиционное мнение — будто успех можно вычислить заранее — неверно. Иначе успехов было бы куда больше. Успех достигается, скорее, вопреки любой теории. Возьмите мои темы — бедные солдаты, еще более бедные эмигранты; мои издатели были, безусловно, правы, когда говорили: «Ну кого это может заинтересовать?»

В.: Чем же вы тогда объясняете успех своих книг?

О.: Я и сам точно не знаю. Вероятно, тем, что я — своего рода несостоявшийся драматург; то есть говорю с читателем напрямую, без обиняков. Все мои книги написаны, как пьесы. Эпизод следует за эпизодом. Автор в качестве Deus ex machina исключен; он не выступает ни как истолкователь, ни как всеведущий посредник. Я много раз пытался облегчить свой труд обычными мостиками переходов, описаниями и наблюдениями, но в конце концов всегда приходилось все это вычеркивать. События и персонажи должны были говорить сами за себя.

В.: Вы считаете, это легче или тяжелее, чем другие манеры письма?

О.: Попробуйте-ка сами. А я, по-видимому, просто не могу иначе. Во всяком случае, у меня вспомогательных средств намного меньше. Автор, как Святой Дух, носящийся над водами, отсутствует; его место занимает герой (или антигерой, или рассказчик от первого лица). Лишь его интеллект, его жизненный опыт и его реакции играют решающую роль — только он один наблюдает, и больше никто. Это означает, во-первых, что он всегда должен присутствовать. Значит, сюжет должен быть построен так, чтобы он всегда был на месте действия. В книге выполнить это требование еще труднее, чем в театре, где он может удалиться, а второстепенные персонажи возьмут на себя развитие действия. В книге он всегда в свете прожекторов; без него книга кончается. Смена сцен или глав без него невозможна. И не только это; вся книга рассматривается лишь с одной-единственной точки зрения — с точки зрения героя. Если ему двадцать лет, то это книга двадцатилетнего, и никак иначе.

В.: Это все ограничения, а что вы получаете взамен?

О.: Наглядность и, вероятно, напряженность, которая возникает даже независимо от действия. Предпосылка этого заключается в том, что читатель обязательно вовлекается в диалог, который очень важен. Напряженность сюжета сама по себе — это лишь репортаж. Напряженность изложения — это нечто иное. Ее, в особенности если она удается, легко путают с репортажем даже критики, поскольку она пользуется теми же средствами. Но она выходит далеко за рамки репортажа. Она не только сообщает; она отбирает, оценивает, изображает и содержит некую идею.

В.: Какова же была идея в романе «На западном фронте без перемен»?

О.: Та, что изложена в предисловии, — рассказать о поколении, которое погубила война, даже если его не уничтожили снаряды. И изобразить молодых людей, встретившихся не с жизнью, а со смертью и вынужденных как-то справляться с ней. Сами видите: это была, скорее, книга о времени после войны, чем репортаж о войне. Догадываюсь, что это частично и явилось причиной ее успеха.

В.: А что было идеей вашей книги «Искра жизни»?

О.: Ее название: «Искра жизни», которая не до конца гаснет даже под сапогами варваров.

В.: Вы считаете, что идея важна?

О.: Только общечеловеческая, а не программная: программа — не дело художника. По этой причине «На Западном фронте без перемен» не была в первую очередь пацифистской книгой. Она оказывала пацифистское воздействие, но темой ее была общечеловеческая проблема. Что разумные люди были против войны, казалось мне тогда настолько само собой разумеющимся, что только об этом я ни за что и писать бы не стал.

В.: Сколько времени вы работали над этим романом?

О.: Пять недель.

В.: А сколько экземпляров книги было продано?

О.: В Германии ежедневно продавалось по десять — двадцать тысяч. Всего — примерно 20–30 миллионов на 45–50 языках.

В.: Вы не знаете точных цифр?

О.: Я никогда их не проверял; общая цифра показалась бы невероятной. Да и невозможно было проверить. Повсюду появлялись пиратские издания. В одном из них, в Индии, благодаря дюжине плохих переводов из этого романа в конце концов получилась драма ревности между лесничим и браконьером. За железным занавесом так и так печатают без разрешения все, что хотят. В России все мои книги опубликованы воровским путем и вышли очень большими тиражами.

В.: Разве это не обидно?

О.: Не намного обиднее, чем когда в Германии конфискуют мои счета в банке и десять лет спустя, ссылаясь на инфляцию, возвращают мне десять процентов. Выгодное дельце для империи, но инфляцию создали не эмигранты, а пенсии генералов и бывших нацистов наверняка не снижены до десяти процентов из-за инфляции. И все же эмигранты, пожалуй, могут в конечном счете радоваться уже тому, что вообще получили хоть что-то, ведь они лишены гражданства, а значит, по-прежнему недостойны считаться немцами.

В.: Как?

О.: А вот так. Лишение эмигрантов гражданства не было, как ожидалось, повсеместно аннулировано с концом Третьего рейха. Им только разрешили индивидуально подавать прошения о восстановлении гражданства. Может быть, этим не хотели их обидеть, но поскольку эмигранты в свое время не подавали прошений о лишении их гражданства, то требовать этого, скорее, унизительно и почти оскорбительно.

В.: Есть ли для этого причина?

О.: Конечно, в Германии всегда и для всего есть причина. Утверждают, что не хотят создавать трудности из-за восстановления германского гражданства для эмигрантов, которые уже получили гражданство какой-то другой страны. Это как минимум грубый просчет. Отмена лишения гражданства, то есть тягчайшей кары в любой стране, не имеет ничего общего с автоматическим восстановлением гражданства. Германская империя не может против воли эмигранта принудить его восстановить гражданство, но она могла бы снять с себя позор лишения гражданства, чтобы потом предоставить дальнейшее самим эмигрантам. А так возникла нелепая ситуация, когда эмигранты практически продолжают оставаться изгоями в Германии. Насколько мне известно, никто из участников массовых убийств Третьего рейха не лишен гражданства. То есть положение эмигрантов хуже, чем у них. Какая жестокая ирония судьбы, не правда ли?

В.: Предприняли ли вы что-нибудь против этого?

О.: Я стал американцем.

В.: Приезжаете ли вы в Германию несмотря на это?

О.: Почему бы и нет? Ведь я там родился. Тот факт, что я по-прежнему лишен там гражданства, придает поездке туда скорее мрачную привлекательность. По средневековым законам каждый мог бы безнаказанно прикончить меня, заявись я туда.

В.: Ну это уж вы преувеличиваете!

О.: Естественно. Не зря же я писатель и люблю занозистые ситуации.

В.: Что было самым острым чувством для вас, как писателя?

О.: Ощущение нереальности. Оно никогда меня не покидало. А пришло благодаря успеху моей первой книги. Я счел его абсолютно выходящим за все разумные рамки. Так оно и было. К счастью, я всегда это понимал. Это оградило меня от мании величия; даже наоборот — меня сковала неуверенность в себе. Ведь я не видел перспективы для развития. Я вдруг вознесся до небес и мог оттуда только грохнуться вниз. Из-за этого успеха все позабыли, что я всего лишь желторотый птенец. Сам я этого не забывал; это меня и спасло, как мне кажется. Я отгородился от всех, не верил хвалебным отзывам, зато верил критическим — и работал.