Сватовство

— У нас в Полежаеве все такие, — предостерег Василий Петрович. — Так что знай…

— Да ладно, ладно тебе, — отмахнулся ветеринар. — С каким-нибудь хахалем, наверно, заранее договорилась. То и не пустила меня.

У Василия Петровича и на минуту не задержались эти слова в голове, будто ветер невнятно прошелестел в стороне и замолк.

3

Сорока всполошенно застрекотала вблизи. Ксенья хотела поворотиться на ее зов — и не смогла. Тело было уже чужим и жило само по себе. Ксенья скосила глаза туда, где трещала сорока, но, кроме угрюмо чернеющей стены леса, что была от нее сбоку, ничего не увидела. А сорока тараторила за спиной, в трепетавшем мокрыми листьями осиннике.

Ксенья была сейчас настороже, она очнулась от громкого эха, гулко летавшего над лесными гривами, и сорока подавала ей весть, что человек, кричавший в лесу, выходил на вырубки.

Ксенье показалось, будто она почуяла, как у нее стало работать сердце и как вялая кровь засочилась по жилам, оживляя занемевшее тело.

Ксенья пошевелила пальцами правой руки, которая у нее бессильно обвисла меж коленей — они чуть заметно дрогнули.

Неумолчная сорока сделала полукружье над сосной, к которой привалилась спиной Ксенья. Она летала, как ронжа, какими-то рывками, то оседая к земле, то взмывая вверх. Ксенья не видела, как сорока села над ней, она только услышала, что качнулась ветка и вниз посыпалась омертвевшая хвоя.

И уже не столько слухом, сколько каким-то другим чувством, которому Ксенья не знала названия, она ощутила, что на делянке стоит человек и что он не один. Ксенья хотела подать ему голос, но язык ослушался ее, и изо рта выдохнулся лишь едва различимый хрип, который не потревожил даже сороку. На лбу у Ксеньи выступил пот, она дернулась обтереть его, но рука не подчинилась ей. И тогда проступила потом спина. Ксенья чувствовала, что он собирается струйками и что намокшая нижняя рубаха не может его сдержать. Нет, этого не могло быть, рубаха у нее и без того была мокрой от тяжелой росы, выпадавшей по вечерам, от дождя-колотуна, пробравшего Ксенью зубостучной дрожью уже во второе утро после ночлега в лесу, от хранивших воду кустов, продираясь через которые она обдавалась холодным душем.

Невдалеке треснули сучья, и Ксенья сначала увидела лошадь, а потом уж и покачивающегося в седле человека. У нее заслезились глаза, отображение человека двоилось и прыгало перед ней. Она опять попыталась крикнуть. Задеревеневший язык беззвучно шевельнулся во рту, а потом, будто пробив преграду, извлек шепотливый всхлип:

— О-о-и-и…

Сорока перепрыгнула на другую ветку, и сверху снова посеялись омертвевшие, скипидарного цвета иглы.

— О-о-а-а, — хрипло вытолкнула из себя Ксенья и совсем обессилела, облилась липким потом.

Человек спешился с коня и, пригибаясь к земле, стал лазить меж пней, сам напоминая обгоревший пенек.

«Собирает бруснику», — догадалась Ксенья. Она вчера, выбравшись на делянки, тоже удивилась обилию ягод и тоже ползала на коленях, пока от брусники не засаднило во рту. Она надеялась, что ягоды утолят ее голод, но они еще больше разожгли аппетит.

Человек выпрямился — Ксенье показалось, что он бородатый, — и опять взобрался в седло.

— Ого-го-о, Ксенья-я! — прокричал человек с лошади, и Ксенья узнала Васю-Грузля. Она рванулась к нему, откачнувшись от дерева, и с сосны рыбьей чешуей закрошилась кора.

— Ва-а-сс-и-и… — захрипела Ксенья и, не в силах удержаться без опоры, снова беспомощно откинулась назад.

Вася-Грузель понудил коня и поехал.

Ксенья еще раз дернулась за ним и обреченно затихла.

«Видно уж, пропадать в лесу», — устало подумала она и смежила веки. С боков, из-за дерева, закудривался ветерок и холодил потную спину. Ксенья еще ощущала это и, открыв глаза, увидела, как вдали покачивался в седле Вася-Грузель.

«Так вот куда надо было ей, дуре, вчера идти…»

А она метнулась совсем в противоположную сторону. Накружившись за два дня по буреломному лесу, она даже не поверила себе, когда заредели деревья и небо, до того видное только над головой, запросвечивало впереди. «В какое-то поле вышла», — обрадованно подумала Ксенья и, если бы у нее были силы, бегом побежала бы навстречу просветам. Но вышла она не в поле. Широченные пни темнели давними срезами, и Ксенья поняла, что эти делянки уже оставлены лесорубами. Но все-таки здесь когда-то работали люди и куда-то они отсюда вывозили спиленный лес. Жилье было хотя и неблизко, но появилась надежда его найти.

Она пооглядывалась. В одной стороне вырубки сливались с темнеющим небом, в другой упирались в порыжелый осинник, и Ксенью зазывчиво потянуло к нему. Осинник всегда растет невдалеке от деревни, по закрайкам полей, вдоль проезжих и забытых дорог.

Она шла до осинника долго, вспугнула сороку и обрадовалась живой душе. Сорока куда-то торопила Ксенью, но ее задержала брусника, которой была усыпана вся земля. Ксенья горстями обрывала ее, почти безлистную, и бросала в рот.

Она уже знала, что ягодами не насытишь себя. Ей сотни раз попадалась черника, но голубоватые ягоды были по-осеннему водянистыми. Ксенья не ощущала от них никакого вкуса. Натыкалась она и на редкие земляничины, тоже размокшие, с вымытой сладостью и тоже не утолявшие голода.

Но больше всего в лесу было грибов. Красноголовые подосиновики выглядывали из-под листьев на каждом шагу. В траве обвисали раскисшими от воды шляпками сморщившиеся обабки. Ксенья не могла пересилить себя, чтобы съесть их сырыми. Она, правда, изгрызла несколько корней сыроежек, но после этого ее полдня донимала отрыжка.

Вот когда она позавидовала бабам, которые курят: у них всегда при себе спички.

Как-то Ксенья наткнулась у муравейника на ежа. Он фыркнул на нее и свернулся клубочком. Ксенья перевернула клубок и в не затянутое иглами отверстие увидела черный нос. Она прикоснулась к нему пальцем и поразилась, что нос холодный. Еж плотнее стянул иглы, но не смог вытеснить пальца.

Ксенья слышала, что ежей едят даже сырыми. Мужики, вернувшись с войны, об этом рассказывали. Ксенья ежом побрезговала бы. Но ведь мужики смелые, не чета бабам-квохтуньям.

Она снова пошла к осиннику, уже представляя за ним лесовозную дорогу. Но осинник вытянулся перед ней глухой неприступной стеной. Ксенья пробилась через нее и выбралась в болотистую низину, заросшую редкими, угрюмыми елями, увитыми седым лешачиным мохом. Лес был нехоженым, диким и впереди пугающе сгущал темноту. Откуда-то снова вывернулась сорока и по-бабьи раздраженно затараторила.

Ксенья выбралась обратно в делянки и села передохнуть под корявой сосной. Под ней было сухо: разлапистые корни вздымались над землей, образуя у ствола подобие кресла. Ксенья вытянула ноги, и они натруженно загудели.

Сидеть было холодно, но она не могла заставить себя подняться.

Перед глазами у нее разливалось красное море ягод. Ксенья осоловело смотрела на них. Мокрая одежда пеленала ее одрогом. Но Ксенья уже почти не ощущала его. Голову прислоняло к сосне и обносило обморочливым вязким туманом.

Ягоды краснели перед нею кровавым закатом. И Ксенья стылым голосом прохрипела:

О-ой, да во-о-бо-о-ру бру-у-сни-и-ка ро-о-сла…

Она еще не осознавала в эту минуту, что поет сама, и, услышав простуженные, клекотливые хлипы, открыла глаза.

Над делянками оседали сумерки, но брусника все равно отливала мокрым красным огнем. Казалось, неугасимое пламя вот-вот взметнется над вырубками, и живая трепещущая стена веселого жара, изрыгая малиновые рвущиеся языки, с рыком и яростью двинется на прижимавшую ее ночь.

Но Ксенья все же заметила, что брусника постепенно тускнела и над делянкой становилось темнее. Так и не дождавшись огня, она снова смежила веки.

О-ой, да во-о-бо-о-ру бру-у-сни-и-ка ро-о-сла… —

опять обморочно затянула она, не узнавая своего голоса и недоумевая, кто это поет. Она не знала, что выкричала свой голос в первую ночь, не знала потому, что похолодев от ужаса, поняла: ее никто не услышит, и уже потом ходила по лесу молчуньей. В мыслях-то она с собой разговаривала оба дня, и ей казалось, что даже слышала свой по-прежнему бойкий выговор. А голос по-чужому хрипел: