Кавказские новеллы

Они видели сны, а наутро рассказывали их взрослым, но взрослые тоже не умели разгадать.

Девочке Дзерассе снилась большая шеренга школьников – белый верх, чёрный низ – шли они в сторону аэропорта. Впереди были ворота, перед воротами на сверкающем троне в сиянии – седовласый старец, который задавал каждому по три вопроса. Ответившие входили в ворота, и они поглощали их.

Не ответившим предлагалось вернуться назад для продолжения учебы. Они, по всей вероятности, остались в живых.

Дзерасса радостно сказала маме, что она ответила на все три вопроса. С тех пор мать ночами сходит с ума – на какие вопросы ответила её умница дочка, всякий раз мучительно думая, быть может, они таили какую-то разгадку.

Но это лишь добавляет боли, ибо подготовленность кровавого плана ей все равно не удалось бы устранить, даже если бы побежала на трассу и упала под колеса автомашин, в которых ехали посланцы смерти.

И новый вопрос – чья пуля, с какой стороны сразила Дзерассу, составляет суть второго пожизненного вопроса, ещё более мучительного.

Её девочка скользнула в ворота, которые вскоре материализовались и стали вратами в Город Ангелов, где все могилы одинаковые, с них смотрят школьники, шеренгой вошедшие туда, куда вошла и юная Дзерасса.

О том, что ещё один наш друг вынес на собственных руках сгоревшее тело маленького внука, я ни тогда, ни спустя много месяцев не знала.

Пока длился мой шок от событий родного города, я в него не приезжала, по слабости духа. Друзья из газеты присылали мне её во Владикавказ, я прочитывала о характерах и судьбах, способностях и талантах, мечтах и стремлениях тех, у кого всё это уже раз и навсегда было отнято.

Бесланские газетчицы, как профессиональные плакальщицы, писали, раздирая всем сердца, а все добросовестно прочитывали, страдали и плакали. Это производило сверхтяжелое впечатление, но это было данью живых мёртвым, и через это нужно было пройти.

Вновь и вновь мы вбирали в сознание свою трагедию, словно она была нашей общественной кармой, хотя так оно и было. Любой из нас в крошечной республике мог оказаться на месте погибших и потому должен был поступать так, как хотел бы, чтобы поступали сограждане.

И Владимир, особо гуманный к пишущим моим собратьям, делал то, что редко кто делает. Он спасал нас, творческих, и, на его взгляд, одарённых, от униженных просьб о деньгах на это невинное дело; так и была издана моя первая книга «Кавказ, мой Кавказ!».

Пообещав, он не солгал и не спрятался – редчайший случай в практике российской благотворительности: те, кто понимает, денег не имеет, а те, кто имеет их, никогда не поймет, говорят, легко спустит миллионы, но не даст на такое дело. При этом никогда не скажет «нет», будет, как уж, извиваться и изворачиваться, но не сделает обещанного, пока проситель не отвернётся сам от своей просьбы, как от чего-то гадливого, унизительного.

А информация о его страшном горе обходила меня, словно ускользала!

Ту статью я обнаружила в поезде по дороге в Москву, кто-то из друзей, вероятно, на вокзале положил мне в сумку. Она содержала тоскующий разговор деда с ушедшим маленьким внуком, который был назван в его честь.

Всю дорогу после этого я вновь испытывала «бесланский синдром». Кроме того, меня мучило то, что в тяжелейшем горе, когда искренние слова сочувствия воспринимаются как плечо друга, я не смогла выразить свое соболезнование ни Владимиру, ни его семье. И нелепо объяснять, что не могла ни писать, ни говорить о пережитом, пока длился шок, а у других – не так ли.

Вернувшись в Москву, я вскоре увидела во сне двенадцатилетнего мальчика в образе ангела, одетого по всем правилам в белое. С полным ощущением реальности происходящего я знала, кто он, хотя никогда прежде не видела.

Мальчик-ангел увел меня за руку от края пропасти.

В том сне я чувствовала, как мне становится легко оттого, что, оказывается, совсем и не нужно было говорить с Владимиром о его страшной потере, потому что мальчик жив!

Через несколько дней мне стало ясно, что сон говорил о реальной опасности для моей жизни. Я могла сгореть в пожаре, случившемся у меня: пожарные приехали без воды, отправились заправляться, пока моя комната горела. Но огонь по деревянным перекрытиям никуда не перешёл, ожоги на моем лице, к удивлению врачей, через неделю бесследно исчезли, всё материальное, что сгорело, вернулось улучшенным.

Я вынесла из своей ситуации, что сны бывают точками соприкосновения двух миров.

А потом мне случайно встретилась Нелли Кабисты, которая рассказала, что тоже видела ушедших бесланских детей, их был целый класс.

Старшая её сестра умерла незадолго до теракта, и Нелли, очень привязанная к ней, ежедневно приходила к её осиротевшим детям.

В том ужасном сентябре, укладывая девятилетнего мальчика спать и целуя в лоб, Нелли сказала: «Спи, во сне к тебе придет мама и расскажет сказку».

К её удивлению, ребенок серьезно ответил:

– Нет, маме сейчас некогда, она занята детьми из Беслана.

Этот необычный ребенок научился говорить поздно, однако, на тот момент, когда происходил наш разговор с Нелли, был уже пятиклассником и умел легко запомнить по прочтении любую статью энциклопедии.

Накануне второй годовщины смерти сестры Нэлли плакала и молила Бога дать хоть на мгновение увидеть её, понимая всю абсурдность своей просьбы.

Однако той же ночью ей приснился сон, в котором она долго пробиралась сквозь темноту, наконец, увидела свет и вошла… в самый настоящий класс, где за партами сидели дети.

Узнав в учительнице сестру, она хотела броситься к ней, но та жестом предостерегла её от этого.

Сестра объяснила, что эти дети – бесланские жертвы теракта, ответила на все вопросы Нелли и дала наставление, как идти дальше – не отвлекаясь ни на что, не оборачиваясь, не заговаривая ни с кем.

Нелли вышла к свету, проснувшись, запомнила свой сон до мельчайших подробностей, мне передала его как своё откровение.

Дочь тогдашнего редактора бесланской газеты в спортзале находилась рядом с моей подругой Лидией.

В то первое сентябрьское утро ей отчего-то очень не хотелось вставать и идти в школу, причём, она могла найти массу причин не идти, и, главное, в редакционном фото архиве было достаточно снимков с таких торжественных линеек в той же школе.

Но чувство долга всё же вынудило появиться перед линейкой, где она, как и другие, ничего не понимала, когда всю радостную толпу стали загонять в школьный спортивный зал.

Странным образом, но девушку в расцвете лет и красоты незадолго до случившегося начинает занимать философская сущность смерти, и она принимается читать одного за другим древних и поздних философов.

В результате всего освоенного она пришла к выводу, что смерти не надо бояться, к этому великому переходу надо готовить себя нравственно. Смерть и есть самое великое событие жизни.

Как только её схватили, отняли фотокамеру и затолкали в спортзал, она увидела то самое окно, которое видела накануне, и даже не во сне, а наяву, каким-то внутренним видением.

Она его узнала и побежала к нему, и все три дня её существование было связано с тем окном. В первое время она сидела под ним, делая попытки забраться на подоконник, но моя подруга удерживала её, боясь, если наши начнут штурм, она станет первой жертвой.

Однако, как только на противоположной стороне туда положили детей, Фатима забралась на подоконник, вытянулась вдоль рамы и больше не спускалась. Так и лежала без движения, порой впадая от жажды в транс.

Возможно, это состояние спасало её сознание от стресса постоянно видеть зал, заполненный более чем тысячью плененных, страдавших от обезвоживания, и среди них совсем малышей.

Только грудные дети могли быть безмятежны в той зловещей обстановке, и молока им пока хватало, и было неведомо, каково их обезвоженным матерям, готовым от стресса потерять их пропитание, пока их все же не освободили мирным путем.