Дворец Дима

В последний раз Наташа остановилась и долго, грустно глядела на Дима. Потом она ушла и только светлое её платьице мелькало между деревьями. Потом уж и платья не было больше видно, а Дим всё сидел с письмом Наташи в руках.

Он прочёл это письмо и долго плакал.

И всю ночь ему снилась Наташа, – где-то он с ней в тёмных проходах, всё хочет спрятать её так, чтоб не нашли её и не высекли.

А потом он куда-то так спрятал её, что и сам уже не мог найти её, и он всё искал, и так темно и страшно было ему.

Утром он проснулся жёлтый, горячий и сейчас же вспомнил весь свой сон, и так мучительно билось в груди его сердце.

V

Всё пошло опять своим чередом, только Наташа не приходила больше, и Дим совершенно уже один сидел на своём балконе и думал о своих братьях и сёстрах, о Наташе, думал о том, отчего никому нельзя с ним играться.

Дядя ещё реже стал ездить: Дим знает, где дядя проводит своё время.

Иногда ему так хочется всё сказать дяде. Но Дим молчит и только, сдвинув брови, исподлобья смотрит и смотрит на дядю…

Опять дует ветер, опять бегут облака по небу и качаются деревья.

Сидит ворона на вершине дерева и качается с ним. Ветер нагнул ветку, на которой сидела ворона, – ворона замахала крыльями и слетела на балкон. Потом она, переваливаясь, смело пошла прямо к Диму, остановилась, посмотрела на него и клюнула его за сапог. Так осторожно клюнула и улетела.

Дим всё чувствовал то место, куда его клюнула ворона, и так приятно было ему. Может быть, он понравился вороне, и она хотела его поласкать. Может быть, ворона опять прилетит? И Дим сидел и ждал ворону. Но ворона не прилетала.

* * *

Вот и лето прошло. Дим не сидел больше на балконе; укутанный, он ходил по запущенным дорожкам сада и смотрел на балкон, усыпанный жёлтыми листьями.

Много жёлтых листьев и на балконе, и на дорожках, и на деревьях – жёлто-золотисто-прозрачные там вверху, в яркой синеве осеннего неба.

Пустой балкон, пустой сад, и нет больше Наташи, а всё кажется, вот-вот мелькнуло её платьице и выйдет вдруг она из-за деревьев, как прежде, бывало, выходила, и скажет:

– Ты искал меня, и я пришла… А может быть, ты уже не хочешь? Ты скажи, и я уйду.

И Наташа внимательно, строго посмотрит на Дима, а потом сядет и начнёт рассказывать ему, как прежде.

Нет Наташи, нет вороны, – может быть, ворона ещё прилетит, может быть, сейчас прилетит и сядет, и начнёт ходить перед Димом…

И вдруг нашлась ворона. Она лежала мёртвая на земле под деревом.

Дим смотрел на мёртвую ворону своими большими глазами, и так жаль ему было вороны. Наверно ворона любила его, но ей тоже не позволяли играть с ним, и она скучала и умерла.

* * *

Пошли дожди, все листья упали на землю и когда-то такие красивые, нежно-золотистые, теперь грязные и мокрые, они уже гнили на земле.

Через потное стекло окна Дим смотрел на них из своей комнаты. Иногда под вечер прорывалось сквозь тучи солнце и красными лучами освещало сад, далёкие дачи, и так ярко горели их окна, как будто в них ещё жили, как летом.

* * *

Пришла зима, и снег упал.

Дим не мог больше ходить: он лежал в своей кроватке и думал.

О чём?

Его пальчики озабоченно перебирали край одеяла, большие, чёрные глаза смотрели перед собой.

Он думал о своих братьях и сёстрах, о Наташе. Все они теперь далеко в городе играют весёлые и счастливые. Когда-нибудь и он будет с ними и все вместе они будут в том дворце, где небо, и солнце, и земля сходятся.

Как обрадуется он им, когда опять увидит их. Они возьмут его за руки и они пойдут в тот сад, где ангелы поливают прекрасные цветы детскими слезами.

И Дим лежал в кроватке, оттопырив губки, и кивал своей больной головкой.

О, как он любил своих братьев и сестёр. Как будет весело тогда, и он скажет тогда дяде:

– Нет, нет, не обманывай, – я уже узнал, что ты мой папа. Ты, верно, думал, что я не буду тебя любить.

И он бросится к отцу на шею и станет так радостно, как прежде, целовать его.

Как жаль, что окна комнатки его выходят на восток и он не может видеть, как садится солнце, не может видеть своего дворца.

А может быть, дворец виден и при восходе солнца?

И на заре иногда, потому что он плохо спал, он поднимал штору и смотрел в окно, как в розовой дымке рассвета там далеко, далеко в нежно-алом небе загорался день.

Показывалось солнце, загорались первые лучи, счастливые, радостные прилетали воробьи к его окну и чирикали ему что-то весёлое.

Кажется, немного виден дворец, но он не мог долго смотреть в окно, и усталый он опускал штору и опять ложился и думал. Только непременно надо, чтоб братики и сестрички хоть раз увидали его, чтоб могли потом узнать в том дворце Дима. Раз Егор пришёл и обещал, что на сочельник привезёт к нему братьев и сестриц. Когда бы скорее приходил сочельник!

VI

Ранние сумерки спускались на землю.

Егор был выпивши и, набирая дров для печки Диминой комнаты, говорил на кухне:

– Разве это люди? Я сегодня прихожу к этой толстой – выбежали детки. Я говорю им: «А братик ваш Дим умирает: попросите маму, чтоб ради праздничка отпустила вас к нему». А она как выскочит: «И как ты смеешь?.. и пошёл вон. Нет и нет, – кричит, – детки, у вас никакого братика». – «Как нет? говорю, грех, говорю, и чужую вещь украсть да спрятать, а вы душу детскую крадёте, да прячете, – Бог душу жить послал, славить Его имя велел, а вы нет»…

– Так и сказал? – насмешливо сплюнул дворник с большой бородой.

– А мне что? На тебе. У тебя может нет. Не надо тебе, – назад возьмёт свою душу Господь, а не пропадёт же у Бога она… И не пошёл к другим… Что они? В церковь придут, на всю церковь кресты кладут, поклоны бьют, а чёрному поклоняются они.

– Ладно, ладно, будет, – дрова неси, – простынут.

– Понесу, – ответил Егор.

И Егор понёс дрова в комнату Дима.

– Егор, ты говорил, – спросил его Дим, – что на сочельник ко мне придут братики и сестрички? А когда будет сочельник?

Угрюмо говорит Егор:

– Сегодня сочельник.

Сегодня? Отчего же нет ёлки и никто не приехал?

Егор машет рукой: никто не приедет и ёлки не будет.

– Потому что умрёшь ты, мой голубчик, умрёшь… – говорит и плачет Егор.

– Егор, страшно умирать? – глухим голосом спрашивает Дим.

– Нет, – говорит Егор, – я знаю такую молитву, что ни один чёрный не тронет, и светлые ангелы возьмут душу и унесут её в рай…

«В наш дворец, – думает Дим. – Только бы не был Егор пьян и не забыл читать молитву, когда я буду умирать».

– Не умирать страшно, – говорит опять Егор, – мёртвым хорошо, а вот жить как? Люди собак злее.

– Отчего злее, Егор?

– Да как не злее? Собака маленького щенка никогда не тронет, а его, Дима, свои же кровные гонят и знать не хотят.

– Какие кровные, Егор?

– Какие? Тётки да дядьки…

Чьи-то шаги, и Егор испуганно говорит:

– Тише, идут!

Тише!

Сжал губки Дим, и напряжённо-строго смотрят его большие глаза. Что-то движется словно или несётся над ним и заволакивает его, или сам он уходит, и издалека теперь уже доносятся к нему голоса. Вот дяди голос.

Дядя говорит Егору:

– Ты пьян?

– Я пьян, – отвечает Егор.

– Пошёл вон, – говорит дядя, и лицо дяди наклоняется и смотрит на Дима: большое лицо и каждый волос так ясно видно.

Зачем выгоняют Егора? Нет, нет, он не выдаст Егора. Он только скажет, и Дим уже говорит, и так страшно ему: разве это его голос? Это разбитый, чужой голос, который говорит:

– Папа, когда я умру, пусть придут посмотреть на меня мои братики и сестрички, а то не узнают меня они там во дворце…

Плотно опять сжались запёкшиеся губки Дима, жёлтый лоб как будто больше стал, и смотрят неподвижно большие, чёрные глаза.