Господи, подари нам завтра!

– Пани разместили в номере семь? Так?

– Откуда вы знаете? — поразилась я.

– Когда-то это был самый комфортовы номер. Люкс. Там еще есть такие голубые ширмы?

Не дожидаясь ответа, с ненавистью выдохнул:

– Эта власть всё уничтожила. Вернее, сначала украла, а потом уничтожила. Ганувим (воры)! Эту ширму мой дед выписал из Японии. То был его хотель. На ступени сохранилась надпись: «Арон Зибуц». Вы заметили?

– Нет, – и в растерянности покачала головой.

Мы прошли под низким сводом арки к кованым воротам крепости, куда уже доносился шум города. Я с облегчением вздохнула:

«Еще несколько минут. Попрощаюсь – и всё».

Он остановился, взял мою руку и поднес её к своему морщинистому, плохо выбритому лицу:

– Дзэнькую, пани, – Голос его дрогнул. – Могу ли я встретится с вами завтра? — Старик просительно заглянул мне в глаза. — Пани будет интересно. Зибуц знает этот город как свою ладонь.

– Благодарю, но у меня мало времени. – Я неопределенно пожала плечами.

«Отчего он так навязчив?» – мелькнула тревожная мысль.

– Пани не скучно одной? – Старик натянуто улыбнулся.

– Я привыкла, – вырвалось у меня.

И тотчас пожалела о своей откровенности. Жизнь давно научила все беды и радости носить в себе. Его глаза блеснули любопытством.

– Разве пани живет одна? У пани нет детей?

– Есть взрослый сын. Но он далеко, – неохотно ответила и сделала чуть заметный шаг назад.

Что-то в этом человеке настораживало меня всё больше и больше.

– А муж? Родственники? — продолжал допытываться он.

– Извините, тороплюсь, – сухо сказала я, пытаясь высвободить руку.

– У Зибуца есть к вам серьезное дело. Очень серьезное. Но я должен присмотреться к пани. Получше узнать, – глухо произнес он.

Я решительно вытянула пальцы из его ледяной ладони.

– Пани обиделась или просто боится?

Старик торопливо, бессвязно забормотал:

– Вас послал сам Б-г. Кажется, мои молитвы наконец дошли до его уха. Когда увидел, как пани сошла с автобуса, сразу подумал: «Ицхак, гиб а кик ауф дизе аидише ойген (посмотри на эти еврейские глаза)».

«Аидише ойген!» Я невольно отшатнулась. Пересилив растерянность, вытолкнула из себя:

– Разве вы вчера были на автовокзале?

Он кивнул и опустил темные тяжелые веки:

– Вот уже пятьдесят лет хожу туда. Там моя синагога. Там молюсь за всех усопших. А с тех пор как понял, что дни мои сочтены, хожу туда каждый день. Знаете зачем? —наклонившись, таинственно прошептал. – Жду честного, надежного еврея.

Он проницательно посмотрел на меня. И вдруг закатился лающим, захлебывающимся смехом:

– Пани сейчас подумала: «Ненормальный старик». Верно?

– Что вы, – смутилась я. Он угадал мою мысль.

– Это бывает, – снова засмеялся Зибуц, – обо мне в городе многие так думают. А весной один еврей из Вильно прямо сказал: «Ду ист мишигинер альтер ( ты – сумасшедший старик)». – Всё ещё улыбаясь, он заглянул мне в лицо и настойчиво спросил: – Так пани дозволит мне завтра зайти до неё в хотель?

– Нет, – вырвалось у меня.

Губы его обиженно дрогнули. Я смешалась и покраснела:

– Быть может, лучше встретимся здесь? Часов в пять?

– Дзэнькуе, пани! Бардзо дзэнькуе.

Он с достоинством поклонился и пошел, шаркая разбитыми туфлями. На согбенных плечах, точно на перекладине, болтался неумело залатанный на локтях пиджак.

«Как сказал этот старик? Аидише ойген». Я порывисто достала из сумочки черные очки. Нерешительно повертела их, прикрыла глаза и надела. Прохладные металлические дужки покойно легли за уши.

…Невесть откуда вдруг пахнуло кислым духом деревенской избы.

И тотчас смутным пятном выплыло бледное, осунувшееся лицо моей тети Сони, её пышные светлые волосы, закрученные в тугой узел.

Она прижимала к себе сверток, откуда доносилось слабое покряхтывание.

– Сейчас, сейчас, майне киндэрэ (мое дитя). Сейчас!

Тетка начала суетливо расстегивать надетые одну поверх другой кофты. Через минуту раздалось мерное почмокивание.

– Это ещё счастье, что у меня не пропало молоко, – глухо пробормотала она. – Знаешь, вчера приснился сон, будто к нам в дом ворвались какие-то люди и забрали ребенка.

– Соня, прошу тебя! Замолчи! — резко оборвала её мама, – ты мешаешь своими разговорами.

Я почувствовала, что в ней закипает раздражение. Она дернула меня за плечо:

– Сиди ровно! Не вертись!

В её руке тихо повизгивали ножницы.

– Я думаю, сон в руку. Твоя затея со стрижкой ничего не даст.

Посмотри на её глаза. Это типично аидише ойген, – словно не слыша маминого окрика, тихо тянула Соня. – На днях Лукерья мне говорит: «Сиротка-то ваша не русская, видать! И зачем вы её при себе держите? Сейчас время такое лихое, своих бы деток уберечь.

Сбудьте её куда-нибудь от греха подальше».

– Сколько можно повторять одно и то же! Я это сто раз слышала. Замолчи наконец! Прикуси свой поганый язык! — тонко вскрикнула мама.

В нашем закутке повисла опасная тишина. Было слышно лишь отрывистое лязганье ножниц. Изредка с хозяйской половины доносилось заливистое похрапывание глухой бабки Лукерьи. «Опять ссорятся, – с тоской подумала я. Внезапно пронзило: – А ведь это они из-за меня».

Я невольно съежилась, почувствовав на себе пристальный взгляд тети Сони. И в тот же миг меня ослепила острая боль.

– Мама! – сорвалось с моих губ. — Мама!

– Опять?! — Мама схватила меня за подбородок и наклонилась к моему лицу. — Забудь это слово! Забудь! Никто не должен знать, что ты моя дочь. Запомни! Мы подобрали тебя по дороге. Ваш эшелон разбомбили.

– Увидишь. Мы все погибнем из-за неё, – донесся из темного угла голос тетки.

– Соня, смотри! Кровь! — Мама начала лихорадочно ощупывать мою голову. – Тебе больно? Скажи где?

Её шершавая рука пробежала по моему лбу и затылку, а затем на миг замерла в маленькой, беззащитной ямке, где ещё совсем недавно начиналась моя тугая иссиня-черная коса.

– Соня, – отрывисто скомандовала она, – дай йод. Я поранила ей ухо. Майнэ мэйдэлэ. Майнэ унглюклихэ мэйдэлэ (моя несчастная девочка). – Мамины сухие губы осторожно коснулись моего виска. — Йод! Соня! Давай быстрей йод, – подгоняла мама.

– Йод? — с запинкой переспросила тетка. – Но там осталось совсем немного. Всего несколько капель. На самом донышке. Только для ребенка. Ты же знаешь, у неё никак не заживет пупок.

– Только для ребенка? — злобно прошипела мама. —Значит, моё дитя для тебя мусор? Завтра же моей ноги тут не будет. Посмотрим, как ты здесь выживешь одна.

– Не говори глупостей, – устало, словно из последних сил прошелестела тетка, – у тебя нет денег. Куда ты пойдешь? Немцы уже совсем близко.

– Близко? — в бессильной ярости, словно эхо, повторила мама.

— А из-за кого мы застряли на этом полустанке? Из-за кого нас ссадили с поезда? — Она с силой оттолкнула меня и, зажав в руке ножницы, мелкими шажками, точно крадучись, начала подступать к тетке, которая, мигом подхватившись, попятилась к черной бревенчатой стене.

– Ты же сама видела. Ребенок горел словно в огне. – Тетка судорожно прижимала к себе сверток, заслоняя его своим телом.

Кубарем скатившись с высокой лавки, я бросилась между ними.

Секунду-другую мама пристально смотрела на меня, точно не узнавая. Потом бессильно разжала кулак. Ножницы с лязгом упали на пол.

Через несколько дней, проснувшись среди ночи, я увидела колеблющееся пятно света. «Отчего так поздно не спят?» Бабка Лукерья берегла керосин – и мы укладывались, лишь только начинало темнеть. Я бесшумно скатилась к краю лежанки. Две светлые головы склонились над столом. На нем был расстелен мамин жакет.

– Не кромсай почем зря, из этого для неё нужно выкроить пальто и капор, – невнятно произнесла мама, перекусывая нитку.

– Просто счастье, что моя девочка пошла в нашу породу. – Тетка низко склонилась над столом, и голос её был едва слышен.

– Посмотри, как косо идет у тебя шов, – с раздражением сказала мама. – И прекрати нести ерунду. Меньше разговоров – больше дела.