На разных берегах (Часть 1). Жизнь в Союзе (Часть 2). Наши в иммиграции

А в голове Лисовского, вне зависимости от его воли, уже начала рождаться музыка. Какие-то первые ноты, фразы, аккорды – всё это складывалось, создавая первые штрихи мелодии. Наверное, никто и никогда не объяснит, как рождается музыка, как из ничего вдруг где-то в сердце, в мозгу человека возникает то сладостное для ушей тысяч, что тревожит, зовёт, волнует, радует, но никогда не оставляет равнодушным.

Лисовский не думал, что ему будет суждено ещё раз пережить эти ни с чем не сравнимые, волнующие минуты радости творчества. “Пожалуй, я мог бы написать Реквием, – подумал Лисовский, – если бы только хватило сил”.

* * *

Осенью того же года в газетах многих стран мира появилось печальное сообщение. Вот что писала одна из них:

“Всё культурное человечество понесло невосполнимую утрату. На днях в России в Тверской области в сельской глуши в доме своих покойных родителей скончался выдающийся композитор и музыкант современности Леопольд Лисовский.

Уже будучи смертельно больным, он написал свое последнее и, может быть, самое гениальное произведение – Реквием, которое поражает с одной стороны красотой гармонии, с другой – глубиной раскрытия темы извечной борьбы жизни и смерти и трагедии утраты.

2002 г.

НАШИ В ИММИГРАЦИИ

ЧЕТЫРЕ МИНУТЫ, КОТОРЫЕ РЕШИЛИ ВСЁ

Путешествие заканчивалось. Это стало очевидно, когда пароход подошёл к устью Гудзона и по правому борту чуть означились контуры Сигейта. Хотя из-за пелены мелкого дождя не был виден высокий берег Нью-Джерси, всё же было ясно, что пароход уходит от большой воды. Качка заметно уменьшилась, не так резок стал ветер. Однако профессор не знал, что предстоит ещё целый час движения корабля вверх по Гудзону мимо статуи Свободы, а затем острова Гавернер к причалам Ист-ривер.

Глядя на эту нечётко различимую южную оконечность Бруклина, профессор думал о том, что к счастью завершается этот долгий и изнурительный путь из Европы в Америку. Он вконец измотал его жену, плохо переносящую качку. Кутаясь в свою тёплую меховую шубу от ноябрьской прохлады и сырости, он не мог не думать о том, что ждёт их, двоих пожилых людей в Америке. В этой ранее столь далёкой и неизвестной стране у них не было ни родственников, ни друзей. То, что следовало бежать из России от большевиков, два года назад совершивших октябрьский переворот, не было сомнения. Уж очень много интеллигенции пострадало за это короткое время. Вся жизнь встала как бы с ног на голову. Впереди маячили мрачные перспективы, ибо к власти пришли разрушители культуры, нравственных устоев и идеалов. Но правилен ли окончательный выбор в пользу Америки?

Полгода они мотались по Европе, измученной мировой войной, и профессор пришел к выводу, что его технические знания сейчас здесь никому не нужны. Европа была в состоянии политической нестабильности и экономического оцепенения. Из Америки же, избежавшей войны, доходили сведения о размахе строительства городских дорог, развития промышленности и энергетики. Это и оказалось решающим в вопросе: куда ехать.

Профессор поселился вблизи Даунтауна, где-то на границе Сохо и Гринвич-виллидж на тихой улице в маленькой квартирке с одной спальней. Двух- и трёхэтажные дома с фигурными решётками на окнах, многочисленные маленькие кафе и крошечные островки скверов напоминали жене профессора столь полюбившийся ей Париж. Несмотря на нелучшее для Нью-Йорка время года, они много гуляли. С каждым разом всё больше удалялись от дома, знакомясь с новыми местами, всё лучше узнавая этот многоликий, полный контрастов город.

Знакомясь с городом, с его архитектурными памятниками, культурой, любуясь Гудзоном, профессор не переставал думать об их с женой будущем. С первых же дней пребывания в Америке он начал посылать свои резюме в различные фирмы. Профессор полагал, что им могут заинтересоваться как специалистом по расчёту и конструированию металлоконструкций, имеющим большой опыт практической и педагогической деятельности. Его имя было довольно хорошо известно в научно-инженерных кругах России и Европы, и он надеялся, что в какой-то мере и в Америке. Рассчитывал, что это будет способствовать его быстрому возврату к трудовой деятельности, без которой он скучал. Поседевшие борода и усы несколько старили профессора. На самом деле он только подбирался к 60-ти годам и чувствовал себя способным ещё много и долго трудиться.

За полгода жизни в Европе без работы не столь значительные накопления профессора сильно поубавились, и здесь в Америке они продолжали стремительно уменьшаться. Несколько раз они с женой пересматривали свой бюджет, каждый раз урезая его. Положение приближалось к катастрофическому. Было решено продать несколько драгоценностей из семейных реликвий, на что жена согласилась со слезами. Супруги стали ограничивать себя в питании. С ужасом думали о том, что случится, если кто-нибудь заболеет и потребуется врач и лекарства.

Ежедневно профессор отправлял по несколько резюме. Ответов всё не было. В один из январских дней он продал практически за бесценок свои карманные золотые часы на массивной золотой цепочке. Часы были подарены ему на 50-летие сотрудниками технологического института, где он читал лекции. Часы были красивыми, с трогательной надписью. Профессор ими очень дорожил. На деньги, полученные от продажи часов, они смогли продлить ещё на две-три недели своё существование.

Часто ночами, мучаясь от бессонницы, профессор вспоминал свою прежнюю жизнь. Свой институт, где почти 30 лет преподавал, своих студентов, аспирантов, конференции, учёные советы, где он появлялся всегда подтянутым, одетым с иголочки, обязательно с белым накрахмаленным воротничком, который менялся ежедневно. Вспоминал свою творческую работу над проектами, которую он так любил. Она доставляла ему столько радости от результатов содеянного!

Вспоминалась также большая уютная квартира на Васильевском острове, обставленная старинной мебелью и милыми сердцу вещицами. Его кабинет – самая любимая комната, где он надолго оставался со своими книгами, которые он собирал всю жизнь и которыми очень дорожил. Здесь, в этой торжественной тишине, рождались новые мысли, здесь так замечательно думалось и творилось. А дача в сосновом лесу на берегу залива, которая строилась по его замыслу, где всё было так удобно, продуманно, уютно. Такое уже никогда не повторится. А он с его знаниями и умением никому не нужен в этой стране!

В конце января, когда почти совсем были потеряны надежды на лучшее, пришло приглашение на интервью в большую компанию далеко от Нью-Йорка. Читая его, профессор побледнел, жена разрыдалась.

— Я соглашусь на любую работу: инженером, техником, наконец, простым чертёжником, — сказал профессор, успокаивая жену.

Тотчас началась подготовка к отъезду. В тот же день вечером они сели в поезд, а через два дня профессор уже входил в кабинет главы компании, который изъявил желание лично с ним познакомиться.

Кабинет представлял собой большую комнату, довольно скромно обставленную. Огромный письменный стол хозяина размещался прямо напротив массивной двухстворчатой входной двери, так что входящий оказывался лицом к лицу с главой компании. Перед письменным столом стояло два кресла и маленький рабочий стол, на который посетитель мог положить свои бумаги. За спиной хозяина висел огромный портрет Джорджа Вашингтона. На стенах справа и слева от входной двери одинаковые большие почти вокзальные часы с чётким циферблатом и секундными стрелками. В какое бы кресло ни сел посетитель, прямо перед его глазами оказывались эти часы. Как понял профессор, они должны были напоминать посетителю о занятости хозяина, о необходимости сведения времени визита до минимума. Об этом, кстати, предупредил профессора и секретарь – молодой человек в строгом костюме, который проводил профессора до кабинета и открыл перед ним дверь.