Ковчег (Лазурь и золото дня)

А голос его раздавался уже по всем байдам.

— Петрусь, ты чего сидишь? Заводи нос, заводи нос, тебе говорят. Заработался, называется, под носом мух ловил… А ну, взяли… Ну, куда ты левей вешки прешь? А ну, еще раз!

Наконец караван прочно стал на отмели. Люди принялись отвязывать челны. Но едва она попыталась перебраться в отцовский челн, Юркина рука легла на ее ладонь. Легко сжала и сразу отпустила пальцы.

— Не надо. Садись в мой. У вас будет тесно.

Она сказала себе, что не хочет этого, а ноги сами собой переступили через борт. В его челн.

Юрка медлил, отвязывая стерно. Последним в чей-то челн сел дед Бескишкин.

И лишь когда остальные челны отдалились сажней на сорок, начала журчать вода за кормою их челна.

Ночь сразу охватила их, огладила прохладной лапой лица, замигала в глаза косматыми звездами.

Четкая — по воде — речь долетала до них. А эти двое молчали, и колени их соприкасались. Она ощущала, как при каждом взмахе весла мерно сокращаются мускулы его ног.

— Не оборачивайся, — шепнул он, — потерпи еще трошки. Я тебе сам скажу, когда нужно… Обогнем гай.

— Да я и не хочу оборачиваться.

Он был очень тихий. И почему-то только один раз бросил на волну весло и положил ей руку на плечо. Как раз в эту минуту на воду, маслянисто-черную и густую, на деревья, на их затерянный челн упал первый удар колокола. Она содрогнулась, и он почувствовал эту дрожь.

Ей казалось, что по его лицу скользит какой-то странный розоватый отблеск. Этот отблеск наливался светом, густел, и наконец все лицо его — с глубокими тенями в глазницах и потому особенно дорогое и страшное — облилось глубоким, трепетным багрянцем.

— Гляди, — сказал он.

Она легла на бок, на сено, и увидела островок, подымавшийся из воды. Чуть в стороне был другой островок, побольше. На нем белели стволы голых берез. Это был Погост.

А на маленьком островке вздымалось до неба нечто, как шатер, белое, озаренное огнями. Именно оттуда долетали удары колокола, а потом — пение.

Остров негусто облепили челны.

Горели факелы. Горело смолье на небольшеньких плотах. Золотой отблеск ложился на тяжелую, как ртуть, воду.

Юрка встал и стоял на корме, опираясь на весло. И ей уже не хотелось смотреть на молчаливую редкую толпу, огни на воде.

Только на него.

Худой, узкобедрый, он высился над нею, медно-красный, как индеец. Волосы его сделались совсем янтарными. Тени и свет на лице. Изменчивое, доброе, суровое.

Ей стало страшно, что скоро все кончится и снова будет плавучий базар.

— Не надо ждать конца, — сказала она, — лучше домой.

И он послушно повернул челн и стал грести в темноту.

Озаренное сиянием факелов, окруженное многоцветными хороводами челнов угасало и тонуло в водах сразу вслед за ними мгновенное видение. Деревья закрыли его, поглотила вода и темень, и сразу стало ясно, что видение то чуждое, что на много километров нет ничего, кроме водной глади, чудовищной вязи течений, пены в омутах, погруженных в воду, лесов и тишины.

И по этим водам, по затопленной земле мчался только один их челн, их ковчег. Где-то, вероятно, были другие челны, но для этих двоих никого не существовало.

Наталья снова подумала, что опять придется возвращаться к снам прошедшего дня, что придется расстаться с этим человеком, который целый день прикасался плечом к ее коленям.

Она обрадовалась и одновременно до дрожи испугалась, когда он положил в челн весло и их стало плавно проносить мимо каравана, стоявшего на якоре. Она еще нашла силы спросить:

— Зачем это?

— Ты хочешь туда? Я довезу…

Она не ответила. Он подождал немного и подсел к ней, обнял за сильные и тонкие плечи. Лег рядом в сено, пахнущее летошним июльским солнцем. Крепко и нежно прижал к себе.

Ее кожа еще хранила теплоту дня. И хлопец, запутавшись пальцами в ее волосах, стал покрывать ее лицо поцелуями. Она ощущала шеей теплую шкуру рыси, губами — теплые губы хлопца, телом — все его напряженное горячее тело.

Но она дрожала от холода, ему стало так жаль ее, что он привстал, вытащил из-под ног тонкое и колючее на ощупь, очень теплое покрывало и старательно укрыл ее, подоткнув края под гибкую спину.

Милосердия его хватило только на это, ибо он видел в сумраке ее лицо с огромными глазницами. И он знал: иной дороги нет ни ему, ни ей. Все вело к этому: голубизна и золото дня, искры на воде, фиолетовое свечение рыбы-клепца в полумраке.

И эти плечи, дрожащие под его рукой.

— Юрка, любый, родной мой, не надо, — говорила она, все тесней прижимаясь к нему. И он знал, и жалел, и не мог смилостивиться.

Ибо все это был обман.

Ковчег гнало, слегка покачивая на волнах, и сверху смотрели на него звезды, тысячи раз видевшие это и все же не уставшие удивляться земной теплоте.

На минуту ему показалось, что он ошибся, что обмана нет, — и он отстранился. Но она ощущала его дыхание, ей больше всего на свете было жаль его. И она, несмело взяв его за руку, поцеловала повязку на его предплечье. И уж ничего не осталось, кроме трепетного отражения звезд в ее глазах.

Они не почувствовали, что их лодка стала, что течение надежно посадило их на склон кургана, вздымавшего над водою свою вершину.

Но это было между прочим. Главным был день, ночь, что наступила затем, жесткие мужские ладони на плечах и короткие поцелуи.

А потом он заснул, прижавшись к ней.

"И это все? — спросила она у себя самой. И сама себе ответила: — Да, все. А чего еще нужно? Он со мною, я с ним".

И неслышно, боясь разбудить, прикоснулась губами к его руке.

Они очень крепко спали, когда вода, прибывая, сняла ковчег и опять понесла его по течению.

Мужчина спал мертвым сном. Женщина пробудилась только на минуту и еще плотней приникла к спящему. На вершине какого-то дерева кричали вороны.

— Разве с таким можно погибнуть? — шепнула она.

И последним сонным обрывком мысли подумала:

"Дурные вороны… Тут не конец. Тут начало".

Они спали, а лодку несло и несло над затопленной землей.